– Потому что любит сильно.
– Вашего брата, женщину, порой только сатана и поймёт, – грубовато, чтобы, видимо, притаить своё удовольствие от слов Екатерины, хохотнул Григорий, ловко и форсисто выкручивая баранку влево-вправо на многочисленных ухабинах. – Хотел, Екатерина, подойти к тебе в эти дни, да люди говорили, что ты вся в хлопотах с тётей Любой, в Усолье, знаю, мотались вы. А сам я в одну-полторы смены хлестался на уборочной. Да ещё с председателем приходилось гонять беспрерывно в район: с горючкой издавна в колхозе дело дрянь. Выбивали упористо и остервенело, а иначе шиш на постном масле получили бы. Вечерами, сама видишь, дом рублю – одним словом, зарылся по самое не хочу. А тут вижу, вы шагаете всем своим святым семейством – обрадовался: что называется, и зверь на ловца.
Помолчал, вынужденный предельно сосредоточиться и вовсю газовать на самых крутых, но последних перед шоссе взъёмах и ямах. Коля, сидевший у него на колене и тоже всё одно что руливший, восторженно вскрикивал:
– У-ух! Вот это да!
А Екатерина, вцепившись в плечо Коли, умоляла Григория:
– Ой, чуть потише! Ой!..
И было действительно не на шутку опасно, было страшно – машина могла заелозить и опрокинуться в этой жуткой грязи и скольжине, не одолев очередной бугор или завалившись в выбоину. Вдруг опрокинется всё же – подскакивать и крутиться ей потом с горы целый километр, теряя детали и колёса, в лепёшку сминая кузов и ездаков.
– Ничего-о-о, танки кочек и грязи не боятся, – приговаривал бывалый, но, по всей видимости, поняла Екатерина, отчаянный водила Григорий Подойницын, сурово и морщинисто усмехаясь и ощериваясь. – Наш «бобик» через всю войну пропахал, по стройкам Союза мотался, а какую-то горочку ему взять – плёвое дело. Сорок три пулевых и осколочных отверстия мы обнаружили в нём – где сваркой залатаны, где клёпками. Герой, а не «бобик»! Эх, мать-перемать – знатно ещё разок тряхнуло! Мозги не повылетали у вас? Малец, а ты молодцом держишься: не хнычешь, как другие, да рулить дядьке помогаешь. Самостоятельный он у тебя, Екатерина. Мужиком будет!
Мощно газу, – рывок, почти что верчение, подскок. Несутся кубарем вниз? – вцепилась в Колю Екатерина: если что – вырвет его с водительского сиденья, прижмёт к груди крепко-крепко, примет удары на себя.
– Ну, вот, кажись, целыми и невредимыми выкатываем на шоссе, – даже присвистнул Григорий, гася скорость и обмякло откидываясь на спинку. Екатерина увидела – он весь в поту и бледен страшно. – Ямы и рытвины позади, а впереди – эх, жизня-дорога ровным-ровнёхонькая! Люблю, понимаешь ли, порой загнуть мыслю какую-нибудь философическую! – в тряской улыбчивости подмигнул он Екатерине и потрепал по головёнке восторженно подпрыгивающего Колю. – После испытаний и тревог, знай, гони теперь во всё блаженство. Правильно я думкаю, боговерная ты наша Екатерина батьковна?
– О, разумеется, правильно! – непослушными губами едва смогла улыбнуться потрясённая и перепуганная, но не растерявшая самородной своей насмешливости Екатерина.
– Если честно, землячка: был моментик такой, когда я размыслил – хана нам: неминуче перекувырнёмся. Костей бы наших не собрали внизу, чтобы снести на кладбище. Знаешь, о чём подумкал я только что? – Но ответа, взволнованный, разгоревшийся, не ждал: – И мой, и твой отец, дядя Коля… помню, помню его: капитальный был мужик!.. и до и в войну шоферили – может, кто-то из них и погиб в этой машине. – Обеими ладонями он, затаённо вздыхая, зачем-то погладил по кругу баранку. – Кто знает, не от смертушки ли они сейчас оберегли нас – отцы наши и деды. Наверное, откуда-нибудь с небес приглядывают за нами, верхоглядами и сумасбродами. Ну, это я исключительно про себя! А если серьёзно, знаешь что: у машины, померещилось мне, не крылья ли выросли, когда мы завалились в колдобину на предпоследнем рывке и нас обвально потянуло вниз, аж колёса передние приподняло на дыбки. Помнишь такое дело, приметила ли? Где там! – от страха, поди, обалдела. – Пытливо посмотрел сызбока на Екатерину: – Ты, бают селяне, шибко боговерная – чтó думаешь: они спасли нас?
– Силы небесные вынесли нас к жизни.
«Всюду чудеса. Всюду тайны жизни и судьбы».
– В самых главных инстанциях постановлено и записано: «Жить-поживать вам», – потыкал Григорий заскорузлым, толсто намозоленным пальцем куда-то вверх. – Значит, Николка, жить нам всем до ста, а то и больше лет. На радостях вот чего: на-кось, рули сам – привыкай брать быка за рога.
– Ой, ой, не надо! – всполошилась Екатерина.
– Шуткую, шуткую, Катерина батьковна! Пойми, душа запела – жизнь дарована как-никак. Всё одно что праздник. Домой вернусь – выпью за здравие ваше и моё. А ты уж там у себя в церкви сделай, чего положено по русскому обычаю. Человек, правда, я, кажись, не верующий. Но-о-о, понимаешь ли, мало ли что: детишки, жена и всё такое прочее.
– Хорошо, Григорий. Помолюсь, свечки поставлю за здравие.
– Вот-вот! Оно этак-то понадёжнее жить. Знаешь: что ни говори, Екатерина, а русского человека, думкаю порой, не изменить вовек. Хоть себя обманет, хоть его обманут, что он-де другой или такой, как все в мире, а чуть что – выскочит перед всем светом и скажет: «А я такой же, ранешный, только помылся и подстригся. Не признали, что ли?» И смех, и грех с нами, с русскими!
Екатерина произнесла напевом:
Здесь русский дух,
Здесь Русью пахнет.
– Верно, верно! А помнишь ещё из школы: «Какой русский не любит быстрой езды»?
– Конечно!
– Тогда погнали, Колянька!
Григорий, озорно подмигнув, передёрнул рукоятку на высокую скорость и отжал педаль газа; но ехал всё же предельно аккуратно, без лихачеств.
С горы широко, яркими, сильными красками открывались во все пределы ангарские просторы с лугами и полями, с рекой и озёрами, с селениями и пастушьими шалашами, с петляющими тропами и теряющимся в дожде прямучим шоссе. Екатерина всматривалась по неизживной своей привычке в дали. Радовалась: в Переяславку, к Коле, она как на крыльях мчалась с горы, боялась, что расшибётся насмерть, а сейчас их вместе чуть было не убило, но – вынесло; да на самый верх, к красоте земной и небесной; да к дому поближе. Хорошо в груди, и празднично, и покойно.
«Скорее домой, скорее, скорее! Молодец, земляк: жми на газ!»
– Ой! – неожиданно встрепенулся Григорий. – От радости, что долго мне, грешному, ещё скрипеть на белом свете, чуть было не запамятовал о главном сказать. Словцо, Екатерина, нужно тебе передать. С северов. От Маши. Твоей сестры.
– От Маши?!
– Да ты чего всполошилась? Перепугалась? Во сливы выкатила из глазниц, похлеще, чем у моей тёщи, когда она кипит и пышет. Успокойся, послушай внимательно. Тебе мать, наверное, уже рассказала, как Маша умирала. Но я тёте Любе не всё открыл. Твоё приберёг для тебя: верил, что свидимся вскоре. Маша сказала мне: «Передай лично Катюшке: пусть сына моего себе возьмёт. Пусть он станет ей сыном, а я оттуда радоваться буду». Так и сказала: оттуда. Вот её воля, Катерина батьковна. – Тяжело сглотнул, вздрогнув кадыком. – Можно было не передавать: чего хотела Мария, так, вижу, и вышло оно, само по себе. Лишний раз понимаешь и видишь: от судьбы не уйдёшь. Либо – даст, либо – поддаст.
