– Неужто не понимаешь, что Сталин принёс нам победу? Его и по сю пору любит народ. Помнишь же – вся страна голосила на его похоронах, до сумасшествия люди убивались. А этот толстомордый и толстобрюхий хохол Никитка потом нахрюкал с три короба на нашего вождя. Многие простаки тогда уши развесили – и поверили.
Помолчав мрачно, приговорила сжато-тихо, но чеканно:
– Слышь, Катя: ты никогда больше не говори о нём плохо. Поняла?
– Мама, я не буду тебя разуверять, что Сталин хороший, потому что сейчас говорит не твой разум, а твоё смиренное и доброе русское сердце. И живёшь ты, как и весь наш народ, сердцем.
– Хм, не будешь, говоришь, разуверять? Что ж, Бог тебе судья, доча.
В ссутуленности присловила, точно бы гвоздь вбила:
– Ты хотя и боговерная у меня, правильная да интеллигентная вся, а я, сибирский валенок, так тебе скажу: Бог-то Бог, да, знаешь ли, не будь сам плох.
– Я знаю, что я плохая. Грешница упрямая. Прости, мама, если что не так сказала, обидела тебя нечаянно или из гордыни.
– Ай, чего ты, доча! – неясно высказалась и отмахнула одной рукой мать, другой же изловчилась выгрести и выхватить из лунки бокастые картофелины. – Беспокоюсь: успеем ли до сумерек поле очистить, чтоб завтра поутру на сенá навалиться? В конторе выпишу «Беларусь» с телегой, мужиков каких-нибудь соседских наймём – в час-другой-третий, поди, управимся всем-то миром.
– Успеем, мама, картошку выкопать. И сенá завтра вывезем. Не найдёшь никого из помощников – не беда: раньше мы втроём, ты, Маша и я, не раз перевозили стога.
– Не раз-то оно не раз, да мы ж с тобой бабы, поди.
– Ничего, как-нибудь управимся.
И они отстранённо, изредка переговариваясь по всяческим хозяйственным пустякам, уже хотя и без огонька азарта, но торопко до поздна копали картошку. Каждая думала и передумывала о чём-то своём. Коля помогал или играл неподалёку, но потом затих, пропал из виду. Они всполошились, бросились на поиски, но обнаружили его рядышком – он, разбросав руки и ноги, с посапом и причмоками спал в ворохе картофельной ботвы, утомлённый великими трудами дня.
– Ах ты, наш мокроносый ангелочек, – покачивала головой растроганная Любовь Фёдоровна.
Обе постояли над мальчиком, любуясь им, и наконец друг другу улыбнулись. В бодрой поспешности, будто и не работали весь день, добили остатние картофельные полосы, прикрыли клубни, насыпанные горкой, рогожами и мешками, чтобы нередкий и коварный в начале сентября утренний заморозок не попортил всего урожая. Завтра можно будет засыпать в подвал, а сегодня уже никаких сил не хватит.
Вот и вечеру поначалье – трудам достойное и с задумками на завтрашний день повершение, душе какая-никакая ослаба, а кому-нибудь даже и нега. У соседей, семьи Полозковых, тоже выкопали картошку и всей роднёй сели на лавки под навесом за наскоро, но изобильно накрытый стол. Выпили по первой, по второй – мужики зашуршали кисетами, осьмушками газет, стали дуть в мундштуки беломорин; отошли покурить да посудачить о том о сём. А бабы, можно подумать, выпущенные на волю, под гармонь дамского угодника Петрухи Свайкина тотчас затянули голосисто и надрывно:
Старый клён, старый клён,
Старый клён стучит в стекло,
Приглашая нас с друзьями на прогулку.
Отчего, отчего, отчего мне так светло?
Оттого, что ты идёшь по переулку.
Сплелись с другими песельными голосами там и там поющей, а где уже и пляшущей Переяславки. Ангара тоже – как будто бы запела, затянула свою заветную девичью песню: вспыхнула напоследок отчаянно алой зорькой, когда солнце подсело в дымчатое марево дальнего посаянья. Хорошо на душе. А мысль – и высоко, и глубоко. Ноги-руки гудят, спину ломит, а всё одно хорошо. Хорошо. Как бы то ни было, а год добрый выдался, и жизни, если что-нибудь у кого-нибудь ещё не так, как надо бы, как чаялось, мало-помалу утрястись, – так исстари и бывало не единожды.
Снегопад, снегопад,
Снегопад давно прошёл,
Словно в гости к нам весна опять вернулась.
Отчего, отчего, отчего так хорошо?
Оттого, что ты мне просто улыбнулась…
Глава 63
Только Любовь Фёдоровна и Екатерина хотели было взять Колю на руки и идти домой, как возле их огорожи затарахтел «Беларусь». Трактор, задорно чихнув через выхлопную трубу над кабиной, остановился, задорно посигналил. Увидели в прицепе на стоге сена братьев Ветровых – Кузьму и Афанасия.
«Афана-а-а-сий», – пропелось в Екатерине, и ни вопросом, ни восклицанием, а каким-то всплеском неверного и далёкого света.
Любовь Фёдоровна с хитровасто задиристой прищуркой глянула на дочь:
– Катя, признала Афанасия?
– Признала.
– Он молодцом мужик: не часто, но завсегда ко времени наведывается в последние годы к отцу, по хозяйству подсобляет ему и брательнику. Хотя и большая шишка у вас там в городе, а по-прежнему свойский парень – простой и отзывчивый. Давно его не видела?
– Давно.
– Ну, вот, посмотри на свою незапамятную любовь… морковь. – Тут же и отчего-то шепоточком полюбопытствовала: – В сердце-то, Катя, что-нибудь осталось?
– В сердце у меня тихо, мама.
– Тишь да гладь – божья благодать? – усмехнулась мать, но с нежной покровительственностью поприжала голову дочери к своему плечу, даже поцеловала в темечко, как когда-то любила приласкать обеих своих маленьких дочерей. – Но в тихом омути, говорят, черти водятся.
– Окстись, мама!
– Никак чёрта испужалась? Да без козней лукавого, доча, и жизнь не жизнь, а одна тоска зелёная, – задиристо посмеивалась Любовь Фёдоровна.
– Мама!
– Да шуткую, шуткую, доченька! По жизни я, конечно, советская, а душой, что и все мы, русские люди, православная по самую маковку.
Кузьма Ветров разлихо и первым спрыгнул с телеги, в улыбке сверкнул крепкими, белыми, большими зубами. Ото лба его, костисто-выпуклого, «таранного», говаривали селяне, уже набирала мощи залысина зрелого, многодумного мужика, однако по вискам и затылку растопыристо крылились густые, молодецкие кудри, потому и звали его на селе, однако с годами всё реже и реже, Кузей Растопыркиным. Он шустро подбежал к огороже, приветственно взмахнул рукой:
– Тётя Люба, Катя! Салют вам, доблестные труженицы полей и огородов! Колесим с Афанасием мимо, сенá отцу везём, увидели вас – думаем, грех не спросить у хрупких женщин: пособить с вывозом сенов? Поутру с Афанасием могём сие плёвое дельце провернуть. Тракторист Федька Скулкин не против, только магарыча, злодей, запросит да чтоб занюхать его вашими улыбками.
– Что ж, Кузьма Ильич, не откажемся, – поясно поклонилась Любовь Фёдоровна. – Пособи, коли не шутишь. Заране благодарствуем.
– Ну, тогда готовьте магарыч. И ваши улыбки на закусь.
