– Действительно, Екатерина Николаевна, – сказала заведующая несколько строгим, привычным для себя, тоном, однако с редкостым для неё в присутствии подчинённых учтивым взором, – вы же сейчас должны ехать с делегацией в Москву?
Екатерина едва разжала губы и выговорить смогла не сразу:
– Сестра… Маша… там, на северах…
И в неопределённом направлении зачем-то отмахнула насилу приподнятой с колена ладонью, словно бы на самом деле желая отчего-то отмахнуться. Женщины впервые видели её растерянной, беспомощной, убитой.
– Что, что с сестрой?! – всполошились и тесно обступили они свою любимицу Екатерину, и казалось, что все они готовы были встать на её защиту, оказать ей всяческое содействие.
– Нет её.
Она не смогла произнести слова «умерла». Да и не верила ещё, как надо бы, возможно, поверить, что Марии, сестры её, самого родного после матери человека, уже нет на свете.
Кто-то присел перед ней на корточки, кто-то взял её за руку, кто-то погладил по спине и голове. Веселушка Вика крепилась, крепилась, но всхлипнула, и женщины дружно вслед уткнулись в носовые платки. Всем стало неспокойно, тревожно: если их боголюбивую, смиренную, ангельскую Екатерину ударил рок, и уже не раз, то что же ждать им, грешным безбожницам, злоязычницам? И эта её внезапная и конечно же жалкая, ужасная причёска, отсутствие косы, к которой привыкли, которой любовались, о которой не без гордости рассказывали своим знакомым, – что это, как это понять?
– Катя, ты поплачь, родная, – сказала старушка Мария Васильевна, – глядишь, полегчает маленько, а то сама не своя: окостенела вся, бледная.
– Ком в груди застрял, Мария Васильевна, – отозвалась Екатерина, – даже воздуха не хватает.
– Понимаю: горе навалилось камнем и душу твою прижало, – ни пикнуть. Я когда Сергуньку, сыночка, потеряла, так только лишь над могилой разрыдалась, а то все дни мёртвой жила.
Заведующая учащённо мяла ухоженные пальцы с длинными острыми ногтями под лаком, едва сдерживаясь, чтобы тоже не погладить свою славную сотрудницу, а то и не всплакнуть со всеми.
Столь разные люди в каком-то едином нравственном порыве сплотились вокруг Екатерины. Они её уважали, они её любили, они к ней тянулись. Первой, к кому они шли здесь, на работе, за утешением, словами поддержки, да чтобы просто поплакаться по-бабьи, была Екатерина. Общаясь с ней, они не столько ждали от неё каких-нибудь слов, разъяснений, сколько важно было заглянуть в светлую ночь её необыкновенных, лучащихся глаз, потрогать, погладить её изумительную, ныне невозможную в окружающей жизни косу, встретить её тихую, но всегда несколько насмешливую, а потому бодрящую собеседника, улыбку. Они, кажется, более, чем любили её, и более, чем уважали.
Как могла, но не желая говорить всего, что пало бы тенью на память о Марии, Екатерина объяснила, чтó случилось с сестрой. Женщины поохали, повздыхали, хотели тотчас пустить по кругу подписной лист, однако она решительно пресекла их почин, и они мало-помалу, с неохотой разошлись по своим рабочим местам.
Она написала заявление о краткосрочном отпуске и отбыла ближайшей передачей до Тайтурки, а там привычно попуткой – к Переяславке.
Всю дорогу под скрежет и стук металла её томило противоречивое состояние – чувство горечи, но и чувство надежды. Минутами ей казалось, что сердцу, которое эти два чувства тянули на разрыв, не выдержать. Ни молитвы, ни прекрасные, жёлто и красно горящие предосенние лики лесов и еланей из окна вагона, ни небо синее и высокое, ни задорные песни под гитару молодёжной компании, ехавшей в дальний район на обязательные для студентов полевые работы, не расслабляли и не тешили её душу.
Когда сошла из грузовика на шоссе, по старинке называвшегося Московским трактом, уже подступали сумерки, набредал из распадков правобережья знобкий воздух и седоволосый туман, и внизу переяславской долины и всего пойма смутно и серо мрела родная деревня и Ангара. Неясной, какой-то детской наивной тревогой и тоской наполнялась грудь и ворохом слеплялись в голове в какие-то мысли слова: а вдруг там внизу уже ничего нет – ни реки, ни деревни, ни дома родного, ни мамы, ни – его, мальчика Коли?
Нет, нет, глупости! Река и деревня конечно же на месте, но – он?
Боже, о чём она, грешница окаянная, смеет думать! Как дерзает мечтать, когда Маша, сестра её единственная, умерла!
Однако Екатерина уже не могла не думать о своей надежде.
Под уклон хребта горбились по всхолмиям и оврагам колеи напрочь разбитой после недавних дождей дороги, по которой вывозили из колхоза на районные элеваторы и склады урожай, и Екатерина в неумолимо нагущавшихся сумерках, отчаянно широким и отчаянно скорым шагом ступая, перебежками пошла по ней, неясно видя и саму дорогу, и что там дальше, внизу.
Но через минутку-другую ей стало казаться, что не вниз она идёт, не под уклон, а как бы вверх поднимает её от земли какая-то сила, неведомая, но, похоже, заботливая. И вскоре подумалось, что не ноги несут её к родному дому, к матери, к нему – конечно же прежде всего к нему, не надо себя обманывать! – не физическая сила её тела, а – душа. Сама душа. И – вся жизнь, прошлая, настоящая и будущая.
Душа, которая с той самой минуты, когда было прочитано письмо, сдавленная и оглоушенная горем и тревогой, но и собравшаяся в кулак, неожиданно здесь, в предчувствии, кто знает, не самой ли важной в жизни Екатерины встречи, стала раздвигаться, расти, крепнуть – и вот крылато, на убыстрении понеслось тело над дорогой и всей долиной.
Словно очнувшись ото сна, Екатерина даже не поняла, каким образом, одолев ухабы и рытвины, уклоны и взъёмы, очутилась перед домом родным. Что ж, может быть, действительно принесли её сюда крылья?
С улицы в освещённом окне увидела мелькнувшую к сеням тень. Понятно, мать высматривала приезд дочери – и побежала встречать. Во дворе Екатерина ощутила на своих плечах тяжесть, которая, можно было подумать, и прервала полёт: мать, рыдая, повисла на её плечах.
И только сейчас прорвало – Екатерина зарыдала, завыла, забилась вся. Ничего друг другу не могли сказать мать и дочь – чрезмерна была тяжесть их горя, но чрезмерна была и радость встречи родных и, несмотря ни на что, живых душ. Только они обе и только вместе во всём свете великом и малом могли понять и прочувствовать глубину горечи утраты своей, но и высоту радости нынешней встречи.
Наконец-то слёзы! Слёзы как дар.
В душе стало легче, покойнее, светло. Посмотрели друг на друга, хотели одна другой что-то сказать, но – неожиданно кто-то дёрнул Екатерину снизу за подол.
Глава 58
Возле её ног стоял маленький, голопузенький, вымазанный вареньем мальчик – мальчик Коля. Коленька, Колянька, Коляшка. Он, задрав чумазое лицо и схмурив белобрысенькие брови, строгим, важным мужичком смотрел на Екатерину. Возможно, он силился вспомнить её, свою тётку: как-никак, от случая к случаю, она бывала в Переяславке и, ещё совсем маленького, носила его на руках, тискала, дарила игрушки, пела ему колыбельную. Но сейчас она была без косы, красная, как помидорка, зарёванная, – просто какой-то другой тётенькой стала. А потому в его голове зашевелилось, видимо, сомнение: та, не та? А если не та, то кто такая?
