Троекратно осенила с коротенькой молитвой, поцеловала в склонившийся лоб.
– Вернусь – клянусь: вывезем в Переяславку Марию и в конце концов перезахороним Платона Андреевича. Ты не думай – я помню, я всё помню и понимаю! Я… я…
– Хорошо, хорошо, мой дорогой Лео, – зачем-то поспешила она прервать его.
Но поняла, что вышло незаслуженно невежливо и даже несколько грубо. Сказала, старательно мягча голос:
– Не клянись, пожалуйста. Больше никогда не клянись. Хорошо? Христос отменил ветхозаветную клятву, потому что свидетельством истинности слов и дел наших стала наша совесть. Только совесть. Человек предполагает, а Бог располагает, – веришь? – Но ответа не ждала: – Ступай, Лео, ступай, родной: опоздаешь. Люди могут ждать, а поезд ждать не будет, ибо без души он и без совести, – пошутила она и поворошила ладонью роскошный шёлк волос своего взрослого мальчика, словно бы и утешая, и ободряя его, и одновременно извиняясь за свой невольно нравоучительный тон.
– А вот возьму, мой мудрый, заботливый гуру, и нарочно – что там, назло! – опоздаю. Но назло – не подумай чего-нибудь плохого! – только лично себе. И – поезду. Не уеду, нагряну домой, весёлый и хмельной от счастья. Вот увидишь!
– Не говори глупости. Делегация, наверное, уже вся в сборе, не заставляй людей переживать, не омрачай им радость, – и легонечко подтолкнула его в спину к невидимой в тумане дороге.
Он пошёл, но медленно.
Ещё и ещё медленнее.
Остановился на полушаге, обернулся назад в пол-лица, – и уже ничего не увидел: ни Екатерины, ни её дома, ничего из того, что он хотел оставить и удержать в своей жизни.
Снова пошёл, но уже убыстряясь, казалось, подгоняемый ветром. Но другим ветром – ветром своих каких-то новых, пока что неясно осознаваемых им, но от минуты к минуте крепчающих чувств и помыслов.
Екатерина стояла у калитки и тоже ничего хорошенько не видела, даже вблизи. Насторожилась, когда шаги остановились, и перекрестила его путь, и послала вослед молитву, когда шаги очнулись, дрожко зашуршали по щебню, и стали чуть решительнее и чуть твёрже отдаляться.
Когда они совсем угасли, поглощённые расстоянием и туманом, она в какой-то неестественной для себя суматошливой спешке взбежала по крыльцу в дом, в третьем-четвёртом ящике комода отыскала ножницы, хотя всегда знала, где они хранятся, а порядок и местá вещей в её доме были годами незыблемыми, стремительно подошла к своему настенному любимцу – старинному зеркалу семьи Елестратовых.
Оно взглянуло на Екатерину привычно тускло, чуждо, отдалённо. Ей показалось, что отображённый образ явился в эту комнату из каких-то глубин лет, из каких-то иных эпох, пространств; себя она не признала в нём. Секундное замешательство, однако рука её с ножницами уже взнята.
Резким и крепким движением пальцев она перехватила косу у корня, с усилием и в ужасно неловком, заломистом замахе правой руки на ощупь остригла её как можно короче.
Коса бездыханной змеёй упала к ногам хозяйки.
Грудь вдруг прошило иглами озноба, но не по причине холода в доме, а от осознания, что прежняя, привычная, в чём-то застарелая жизнь Екатерины всё же, всё же закончилась и ненужные, возможно, уже безнадежно обветшавшие одежды прошлой жизни сброшены.
Она едва не физически ощутила, что тотчас же, в эти невероятные секунды поворотного её поступка распахом началась какая-то новая жизнь, неведомая, пока ещё сумеречная, и хотя невесть что сулящая, но не настораживающая и не пугающая.
А в зеркале она неожиданно увидела какого-то нового, другого человека – он весь светился. Светился хотя и как-то неземно, но свежими, отчётливыми, живыми красками, порождать какие это старое зеркало, кажется, уже не было способно.
Но отчего же столько света?
Да как же сразу не догадалась Екатерина – лучи солнца, наконец, полно пробились сквозь туман!
Действуй! – едино говорили ей старинное зеркало и солнце нового дня.
Перво-наперво – отпросившись в краткосрочный отпуск, надо быть сегодня же в Переяславке. Там, где началась её жизнь. Там, где завязались первые узелки её судьбы. Там, где поначалу робкие и смутные надежды её неизменно напитывались свежими силами и загорались отчётливыми гранями. Там, наконец, куда, верила она, пришла хотя и неприкаянная, и не причастившаяся, и не покаявшаяся, но – и не может быть иначе! – плачущая душа сестры Марии, чтобы проститься со своими близкими, со своим сыночком, с подругой детства и юности – Ангарой, с родительским домом и деревней всей.
Действуй!
Глава 53
Леонардо Одинцову представляется, что скорый поезд, в котором он находится, не просто едет, он – летит, летит. Даже на станциях чудится: не стоит вовсе – всё также устремлённо и победно летит куда-то.
«А может, моя душа уносится, подобно реактивному самолёту или ракете, вперёд поезда? – мягко и насмешливо плавали его расслабленные мысли. – А может, я поминутно засыпаю и мне грезится какая-то другая жизнь, на другой планете, в другой галактике?»
Большаков как-то раз за локоток отвёл Леонардо в проходе вагона в сторонку, почти что шепотком сказал:
– Лео, как только мы сели в поезд и он тронулся с места, ты беспрерывно улыбаешься или посмеиваешься себе под нос, точь-в-точь – завзятый деревенский дурачок. Ты самым бесстыдным образом демонстрируешь своё счастье и восторг. Но надо быть скромнее, маэстро! Смотри, как ведут себя другие четырнадцать членов нашей доблестной делегации, в том числе я, – чинны, важны до хмурости и монументальности. Одним словом, правильные, надёжные советские – советские! – люди.
– Павел Сергеевич, Катя однажды сказала мне, что у меня в голове растут крылья. Будьте столь любезны, гляньте: из моих драгоценных ушей ничего этакого масштабного не появилось?
– Как же, как же: всенепременно появилось, – мох! Его величество мох-с! Болотный русский мох. Но не молодая поросль его, а под каким-то внутренним мозговым давлением попёрли прочь на волюшку вольную его застарелые залежи. Лео, дорогой мой юный коллега и будущий выдающийся учёный, если серьёзно, то, пожалуйста, веди себя как все, иначе ты вызовешь к своей весьма нестандартной персоне с длинными вьющимися, точно бы у кокотки, волосами подозрение вон у тех двух серьёзных парней. Я их про себя, кстати, называю для простоты А и Бэ, потому что вон у того неповоротливого парня с молотообразной челюстью фамилия Андреев, а у второго, тощего и вертлявого, – Боровиков. Они официально числятся в делегации молодыми даровитыми поэтами, но на самом деле – чекисты. Тсс! Чего это я разгалделся? Понимаешь, в Москве они кому следует и что следует шепнут – и тебя под зад турнут обратно домой. И объяснять ничего не станут. Просто, что называется, рылом не вышел. Эти парни явно представители поколения азбучных истин, дети революции и всего такого прочего в этом роде. Им глубоко чихать на твои высокие взгляды и философические тонкости. Ты меня понимаешь, Лео?
