– Всё в конюховке, батя? – спросил Афанасий, когда, не чокаясь, в помин матери и жены – «Пусть ей будет земля пухом», – выпили и в скорбной суровости помолчали.
– В ей, в родной, волындаюсь. На коня в нашем колхозишке, в отличие от соседних хозяйств, покудова спрос имеется, – нужон мал-мало и я. Хотя, чую, трактор и всякая другая техника вскорости и коней, и нас, конюхов, сметёт на свалку истории.
– Ну-у! прямо-таки на свалку да ещё истории? – усмехнулся не без снисходительности сын. – Прогресс, индустрия, технологии, – понимать надо!
– С конём поговорить можно, объяснишь ему – он и сделает, как должно. Часом и вожжей, а тем боле кнута, не надобно вовсе. А – трактор: рык, рык на тебя, смрадом саданёт по ноздрям и – попёр молотить что ни попадя да почём зря.
– Хм, так что ж ты, против тракторов, что ли? – дразнило, но и умиляло Афанасия отцовское добродушное и наивное ворчание.
– Да не-е-е! Трактора, так трактора, машины, так машины: супротив прогрессу, ясно дело, не попрёшь. А вот душевности мало в жизни остаётся. Конь и человек ведь тыщалетиями друг с дружкой в полюбовности живут. Конь-то, можно сказать, и вытянул людей к сытой, а то и к беспечной жизни.
– Главное, батя, пойми: край, а накормить людей нужно. И – прорваться в коммунизм. А на конях мы далеко не уедем. Америка, сволочь, по всем статьям, особенно во всяких технологиях, обгоняет нас и по всему миру трезвонит: «Наша модель общественного устройства лучше, чем у советов. Берите с нас, здравомыслящих и успешных, пример». И сколько несознательных людей по всей земле таращится на них – о-го-го!
– Да я понимаю: ты мне нотациев о политическом моменте не читай. И линию партии и правительства я одобряю по маковку головы. Я сам чёрт чёртом боролся в Гражданскую за советскую власть. И если бы понадобилось, то не только руку отдал бы за неё, но и жизнь саму. А всё же какая бы власть на земле не правила, а конь – он брат нам, людям. Брат! Вот чего я кумекаю: потеряем из жизни своей коня – душу потеряем. А без души любая власть для человека во зло. Как издревле говорят на Руси Святой? А вот как: «Душа – всему мерило». То то же!
Илья Иванович долго и с удовольствием рассуждал. Афанасий с отрадой слушал отца и в его захмелевшей, легчавшей голове мерно и тёпло покачивалось:
– Ей-ей, русская деревня – что детский сад. В коня верит, как ребятёнок в сказку. Святую Русь в своей душе нянькает, иконы день ото дня смелее и смелее вытаскивает из загашников, купола церквей новой жестью оббивает и красит, попов откуда-то повытаскивала, молится, только что лоб не расшибает. Глядишь, в лапти обуется, какие-нибудь сырмяжные армяки натянет на себя и скажет: «А где затерялся мой хозяин-барин? Что-то мне скучнёхонько живётся без крепостного права». А там недалеко будет, чтобы царя-батюшку потребовать на престол российский. Партия говорит о повышении производительности труда, а им подавай, и в отдыхе, и в работе, прежде всего душу, добросердечность. Чудны мы, русские люди-человеки!
Слушает сын отца, не перебивает, не выказывает желающей явить себя насмешливости и колкости. С прищуркой дальнозоркости посматривает на Илью Ивановича, увлечённо, но обстоятельно рассуждающего, как сам сказал, о занозах жизни, и хочется сыну из каких-то озорных, юношеских побуждений произнести:
– Вот, смотрите: отец мой. Он такой же мечтатель, как я. Или, справедливее сказать, я такой же мечтатель, как он. Получается, товарищи дорогие, таковский расклад: мы с ним два сапога – пара.
Думает так, улыбается, однако улыбку совсем не кажет на лице, чтобы не обидеть отца.
Но, изрядно выпив, разомлев в тепле и уюте родных стен, всё же не выдерживает Афанасий – с предательской своевольностью растягиваются в усмешке его губы и щёки. И как не усмехнуться или даже не рассмеяться, если Илья Иванович, уже в порядочном хмелю, сказал, да к тому же с важностью и деловитостью:
– А посему, сын, кумекаю я вот чего: ежели с конём не расстанемся, то в коммунизм прибудем шибче, с перевыполнением, так сказать, госплана. И вместе с коммунизмом получим и душу сохранённую свою, и воздух, не загаженный выхлопными газами. Ты там в городе в партейных кругах вертишься, так донеси-кась до товарищей мысль относительно значения коня и сбережения души человечьей.
Но отец, наконец, заметил сыновнюю усмешку – замолчал, насупился.
– Ничего, батя, найдём и коням дело. Будут, к примеру, детишек катать в парках культуры и отдыха, – в успокоение и поддержку сказал сын.
– Вам, городским, лишь бы забаву какую-нить измыслить, – пробурчал отец.
Торопливо разлил из бутылки остатки в обе кружки, но выпил, однако, один. Хрумкнул, как переломил хворостину, солёным огурцом, с притворным увлечением жевал.
Афанасию уже невмочь – вот-вот разразится смехом: у его рассерженного, нахохленного отца на сивой голове молоденькими, «телячьими» рожками торчат взмокшие волосы, залысина и лоб сверкают разгорячённо красно.
«Эх, ты, Аника-воин! – ласково думает сын, и ему хочется приобнять своего стареющего, одинокого отца, подбодрить его как-нибудь. – И вправду, каким манером сохранить душу? Ведь чтобы попасть в коммунизм, нужно бороться, а то и воевать снова доведётся. И где ж в этакой кутерьме думать о душе?»
– Да будя тебе, батя, дуться! – улыбаясь, трясёт он отца за плечо. – Я бы тоже взял коней в коммунизм: хар-р-рошие они люди!
Илья Иванович ловко, но неторопко сладил козью ножку, прикурил, после долгого выпускания дыма, сказал, зачем-то чеканя слова:
– Ладно: бог с ними, с конями. Никита с высокой трибуны изрёк: скоро-де быть коммунизму, что уже нашему поколению жить-да-быть в нём, – веришь?
– Верю, – тотчас и чеканно же ответил сын.
Отец пристально, если не сказать, что въедчиво, заглянул в его глаза:
– А что, верно кто-то сказал: если человека лишить веры – хана ему.
– А ты веришь в коммунизм?
Отец, хмуро-хитро щурясь, потягивал и выпыхивал душистый и пряный махорочный дым – «табачок со своего огорода», любил он прихвастнуть, – помалкивал.
– Не – веришь? – не унимался сын. – Или – веришь?
– Не верю, что не верю, – теперь уже усмехался отец. Заглянул в застрёху замороженного окна: – Уже заполночь, утро, глядишь, вечера мудренее окажется, а посему, сын, давай-ка, приземляться… ко сну, – как-то по-особенному, словно бы растягивал гармонь, произнёс он «приземляться». – По ране к матери сходим. А обраткой заглянем к Кузьме. У него, чай, и узришь коммунизм, или, как он калякает с похохотцей, «мою коммунизму», то бишь семью.
– Как он поживает… с Натальей? Хотя и перебрасываемся письмишками, да бумага-то всё терпит.
Афанасий хотел лишь спросить «как он поживает», однако в последнее мгновение отчего-то прибавил, во внезапно прихлынувшем волнении даже поперхнувшись, «с Натальей». Подумал, сердясь на себя, что не вынюхивает ли, не хочет ли сравнить себя с братом и втайне не порадуется ли, если отец скажет: не шибко чтобы?
