Но и сны не даровали ему ни радости, ни лёгкости, ни просвета. Утром с тяжёлой, но хлипкой, можно подумать, накачанной водой, головой вставал, чего-нибудь жевал на омертвело незапашистой кухне, уходил прочь из дома.
Только у себя в горкоме, в многолюдье и многоделье душа его встряхивалась, желанно запутывалась, заверчивалась и мало-помалу забывалась, немела. «Ощущение, что не чесал перед народом языком, а бутылку водки опустошил», – случалось, посмеивался над собой.
Однако дома – снова то же: один. Один, но всё не желал видеть рядом с собой чужих. Природно крепкий и упрямый, не желал и водки.
Глава 17
Уже с полтора года, затянутый в разнообразные движения партийно-комсомольской круговертью, Афанасий не бывал в Переяславке, лишь изредка с отцом и братом Кузьмой обменивался на праздники и отмечины открытками с обязательными, но куцыми строками приветствий и пожеланий. Дела службы и, был уверен и гордился, служения перемешивали его жизнь и чувства, и родные места его детства и юности вспоминались мельком, рваными кусочками. Возможно, так, как из мчащегося поезда видишь какие-нибудь земли и веси, в которые, чем-то глянувшиеся тебе, хочется попасть; да поезд уже далеко-далёко от них. Как там его Переяславка поживает? – бывает, задумается в истоме внезапной нежности и печали. К матери нужно сходить на могилку, отцу и брату пособить по хозяйству. Совсем отбился от родины, и душой и телом!
Но желанно блеснувшая мысль всё же пропадёт за окном скорого поезда под названием «Жизнь секретаря горкома комсомола Афанасия Ильича Ветрова».
Однако одним однообразным зимним субботним вечером, «протокольно» передав сына матери, уже привычно неторопливо и путанно шёл Афанасий домой, да оказался совсем в другой стороне – на междугородной автостанции. Услышал из репродуктора:
– Товарищи пассажиры, заканчивается посадка в автобус, следующий по маршруту «Иркутск – Черемхово». Просим прощение за задержку рейса. Она произошла по техническим причинам. Счастливого пути!
Бросок к кассе – билет куплен до сворота на Переяславку; а там, как обычно, – пешком до родного села. Только в автобусе охваченный переживанием и восторгом Афанасий осознал: как же круто развернуло его, какой неожиданный поступок он совершил! Но ему уже давно понятно – с разумом справишься, уговоришь, урезонивая самого себя, а с душой своей, бывает, совсем невмочь тягаться. Она где-то там, в глубинах твоей личности, потихоньку, молчком скапливает таинственные силы, а потом, порой самым внезапным, головокружительным образом, развернёт твою жизнь, а то и судьбу всю по какому-то своему усмотрению, причуде.
Всю дорогу Афанасий улыбался и думал: «Хорошо. Хорошо. Еду. Еду. Домой. К бате. К Кузьме. К маме на могилку. К моей Ангаре. Наконец-то! Надо же, до чего счастливо подгадалось: рейс задержался аж на два часа, а тут и я, беспутый человек, собственной персоной явился… не запылился! Легко поверить, что лично для меня, такого любимого и важного, и произошла задержка рейса. Чего доброго, в чудеса начну верить, в потустороннюю жизнь. Хорошо. Хорошо. Еду, еду, братцы!..»
Сердце то сожмётся, то раздвинется всё, – и больно, и сладостно было.
На подъезде к Переяславке, которая новогодней ёлкой лучилась и сияла в ночи электрическими огоньками, сердцу стало невмоготу узко и тесно в груди. Из автобуса, душного, прокуренного, весь в нетерпении и радости, просто выскочил, забрёл по колено в сугроб луговины. С глубинки горстью загрёб снега – ел его и растирал им жаркое лицо. Можно подумать, что не ехал на родину, а – бежал, бежал.
Когда шёл безлюдными, потёмочными улицами располагавшейся ко сну Переяславки, звонко хрустя накатом снега, цепные псы рвались под застрёхи ворот и заборов, брехали. Помнил некоторых собак, приветствовал их:
– Здорово живёшь, Рыжун! Эй, Смелый, земляка не признал, паршивец!..
И некоторые псы, казалось, признавали – замолкали, поскуливали.
В родном доме, только шагнул в горницу из сеней, ласково – и «далёко», «из детства» – пахнýло сушёным на русской печи хлебом – сухариками. Мать, домовитая, бережливая, любой оставшийся на столе кусочек на полку запечья клала, и отец, понятно, теперь то же самое делает. На какие-то секунды поверилось: сейчас покажется из родительской спаленки мать, разогнёт свою больную спину, всплеснёт руками и кинется к Афанасию на шею.
– Сыночка! – уже слышит его сердце.
В горнице, по своему давнишнему обыкновения, напрочь не умея сидеть без дела, чинил колхозную конскую сбрую отец, уже, однако, разоблачившийся для отхода ко сну. Босой, в несвежих кальсонах, в лежалой, заношенной до дыр ситцевой тельной рубахе, одной из последних когда-то сшитой ему супругой, взъерошенно-заросший, клочковато побритый. Обнялись, и сын как-то ново для себя ощутил пустоту левого рукава: отец, хотя и плечистый, рослый, показался ему тоненьким, мальчиковатым старичком.
Подумалось тягучей повинной мыслью: «Тяжко ему… без мамы».
Илья Иванович за эти последние полтора – два года, как проводил на вечный покой супругу, заметно приосел станом – стал несколько кособоко сутул, в коленях его немощно подрагивало и подламывалось. А ведь годами ещё совсем даже не старик, – печально отмечал Афанасий.
Илья Иванович заглянул через плечо сына на дверь:
– А семью-то где потерял?
«Хм, потерял!» – невольно поморщился в секундном раздражении Афанасий.
– В Иркутске она. А я проездом, батя. В командировку в Черемховский район. Вот, решил проведать. Завтра днём – в путь-дорогу, – скороговоркой, но отчего-то с усиленным ворочанием языка ответил Афанасий.
Он понял: никакая сила не заставит его сказать отцу правду, потому что – совестно, противно, потому что – отец знает, чтó такое человеческое счастье, чтó такое семья, родной дом и родовая земля, чтó такое любимая единственная женщина, с которой прожил жизнь в как один день, а теперь – не удивился бы сын, услыша из его уст, – верит в продолжение жизни с ней в мире ином.
Глава 18
Отвернув глаза, спросил:
– Как ты тут, батя?
– Как-как и ещё разок как – и, глядишь, горка получилась, сын. Так и живём: от горки до горки.
– Выходит, сытно вы тут поживаете?
Афанасия тешило и веселило, что отец, по ветровскому обычаю, что бы ни было в жизни, шутит и подзуживает.
– Да-а, живём – хлеб жуём.
Хотя и однорукий, но ловко и проворно собрал Илья Иванович на стол: самовар, с выведенной во двор жестяной трубой, «раскочегарил», «грибки-огурчики», хариусы, сало завлекательно, каким-то живописным порядком расположил в мисках и даже посыпал завитками лука. Переливающаяся искрасными искорками испарины бутылка брусничной настойки увенчала застолье.
Отец молодцом! – радовался сын, откупоривая бутылку и разливая по кружкам духовито пахнýвшую настойку.
