– Так изюбрь – он ведь теперь завозной, его сюда за большие деньги доставили, дорогой зверь, а конь что – он дармовая животина. Можно попользоваться. За него ты нас под тюрьму не подведешь.
– А надо бы, – рассвирепел Андрей, – чтобы другим неповадно было. Давайте сюда ружья! И обещаю, что малым штрафом вы не отделаетесь.
К зиме Андрей окончательно отбил охоту у браконьеров добывать диких лошадей и помаленьку табун стал оправляться. Но как нет худа без добра, так и наоборот, нет добра без худа. Кончилась передышка, когда на остров повадились чужаки. Издалека, из города, приезжали сюда люди, вооруженные не только нарезным оружием, но и казенной бумагой – разрешением на отстрел коня. Сплошь и рядом попадались большие начальники и помельче: совали под нос лицензию, оформленную в охотсоюзе.
За первый год егерской службы многое повидал Андрей, ко многому успел привыкнуть, даже к тому, от чего душу воротило: догнал браконьерскую машину, схватил незваных гостей за руку, а они тебе – хлоп бумагу на капот, а в бумаге все честь по чести: и печать, и подпись. Но каждый раз, натыкаясь в кустах на останки лошади, с замирающим сердцем подходил к месту трагедии – не его ли Игреневого настигла злая пуля?
Продолжаться так дальше не могло, и когда Андрей совсем уж было отчаялся бороться, пришла долгожданная и радостная весть – на острове создали заказник. Теперь ему было проще устанавливать жесткие порядки. Казалось, вожак понимал, у кого искать защиты, и табун постепенно перекочевал на его участок.
Прошедшая зима принесла временное облегчение, но по теплу вновь вспыхнула охота на диких коней.
Глава 4
Андрей миновал Белый мыс и, нащупывая ногами едва приметную в густой тени берега тропку, на минуту отвел взгляд от Игреневого, стоящего над головой. Освободив плечо и закинув карабин за спину, он стал карабкаться вверх, оскальзываясь на мелких камешках. И в это время с неба свалился оглушительный дробный грохот, ударился о скалы, и эхо вскрикнуло на разные голоса. Гром этот пригвоздил Андрея к месту. «Кто стрелял? Почему из автомата? Откуда здесь, в глуши, автоматчик?» – заторопились мысли, и он поднял голову, глянул на скалу. Белым пламенем вспыхнула грива Игреневого, пошатнулось рыжее тело и через миг полетело вниз, до первой террасы. Переворачиваясь через голову, вожак катился по камням, бился обмякшим телом, и каждый глухой и хрясткий удар отзывался в Андрее.
Жеребец летел от одной каменной террасы до другой, ломал кости, рвал шкуру, пока последний камень не подбросил его и не швырнул на хрустнувший лед. Мертвый Игреневый лежал неподалеку от Андрея, и он видел, как кровь толчками выбрасывается из порванных вен на серое крошево, расплывается уродливым багровым цветком.
Сердце застыло в груди, но уже словно кто-то подавал ему карабин, и руки сами приняли оружие, и ощутили его уверенную тяжесть, и послали в ствол неслышно скользнувший патрон. Андрей затравленно озирался по сторонам. Пустое небо висело над мысом, и тогда он в тоске и отчаянье выпустил в него пулю, и его выстрел догнал убегающее эхо. Проскакала по камням последняя гильза, но впустую потраченная обойма не выбила из сердца тяжести, не облегчила душу. Его охватило темное жестокое чувство, и он не желал более оберегать себя от этой злой захватывающей мощи. Он еще не знал, кто лишил его Игреневого, но уже копил в себе эту ненависть.
Сердце билось, как в клетке птица, сухая горечь обметала горло, лицо горело от прихлынувшей крови, а Андрей, подстегивая себя, почти бегом поднимался по обрывистому склону. И только когда ударила в глаза угасающая полоска заката, он ничком лег на камни у гребня скалы, на котором недавно стоял вожак. Тоскливо завывал ветер. Отдышавшись и сдерживая колотившееся у горла сердце, Андрей поднялся и пошел к серым скалам, откуда, на его слух, прогремели выстрелы. С трудом отыскал горько пахнувшие сгоревшим порохом автоматные гильзы: тонкие, темно-зеленые, сунул их в карман ватника. И почувствовал, какая безмерная усталость свалилась на плечи. Впервые за много дней он отчетливо понял, до какого изнеможения вымотала его эта работа. Он сидел на холодном камне и смотрел на Белый мыс, который отныне будет откликаться в памяти недобрым чувством. Под сапогом шелестел, скатывался ручеек истертого в песок гранита. Андрей курил короткими обжигающими затяжками папиросу, но усталость не проходила, как это бывало после даже самой тяжкой, изнурительной работы.
Сгущалась, собиралась над островом тьма, низкое небо, размытое сумерками, соединилось с землей, наливалось плотной таинственной ночной силой. Но держался еще тот особенный, наполненный щемящей печалью час, когда висит на одной тоненькой дрожащей ниточке, вот-вот оборвется, ан нет, продолжает мерцать откуда-то тающий расслабленный свет. И кажется, этот свет поддерживает вогнутый купол небосвода, на который уже всей грудью навалилась и давит бездонная космическая мгла. Но когда и он готов иссякнуть, там, наверху, успевают проклюнуться первые звездочки, и их острые лучи пронижут тьму, понесутся к земле.
Андрей пришел в себя и отрешенно смотрел в колышущееся над морем черное марево. Не так уж редко за недолгую жизнь человека ломается что-то в душе его, и сколько у кого таких поломок случится – одному Богу известно. Убывала из каждой его клеточки живая сила, но не та, которой напоены молодые мускулы, а еще не изведанная им и которую только сейчас ощутил. Что-то перевернулось, что-то сломалось в нем: так мелкий камешек оставит на стекле едва приметную, крохотную трещинку, а ударит мороз, обожжет стекло, побежит по нему паучья нить да и расколет пополам.
Земля быстро остывала, ничто уже не напоминало о теплом дне. Андрей сунул озябшую руку в карман ватника, в пальцы ткнулись рыльца выгоревших гильз, и ненависть вновь наполнила сердце, да так, что онемела по локоть рука. В эти минуты он начал бояться самого себя. Откуда вспыхнуло в нем чувство такой никогда ранее не испытанной силы, трудно было понять. Помимо его воли совершалась в нем трудная работа. Прорезалось понимание, что и в самом деле дошел он до края терпения, неодолимо тянуло заглянуть туда, в бездонную пропасть, и боязно было – знал будто, что там увидит, такую откроет истину, что незачем более будет спрашивать себя: «Как жить-то дальше?»
Последний камешек лег на каменистую осыпь, давно готовую стронуться с места, поплыть по склону, набирая вес и скорость, рвануться, сметая все со своего пути, полететь вниз, давя и калеча. Гибель вожака смела остатки покоя, сломала в нем и без того шаткое равновесие – рассыпалась твердая, казалось, незыблемая скала.
«Но что случилось? – он еще пытался по крупицам собрать в себе веру и покой. – Ведь убили одного Игреневого, табун ушел и продолжает жить». Рассудок, как мог, предохранял раненое сердце. Вчерашнее щемящее предчувствие беды, утренняя острая тревога, зарождающаяся вечером умиротворенность – все это одним резким ударом разрушили предательские выстрелы, вызвали в сердце ненависть и до отказа закрутили нервы. Тугая пружина ждала лишь малейшего толчка, стоило тронуть ее – и не остановить, но как знать, к чему приведет высвободившаяся сила: мстительно и безрассудно пошлет пулю тем, кто творит зло на земле? Сильно боялся сейчас себя Андрей, а потому не торопился возвращаться к людям, остывал под ночным небом. Не было у него сил подняться, пойти к людям и дальше справлять бесправную, жалкую, как ему сейчас казалось, должность. Надоело вхолостую делать, пусть даже любимую, работу.
