Покойно сердцу на солнечной луговице. Почти так же, как на берегу своей реки. Высокое небо синеет над головой похожим островком среди зелени. Тихо. Грудь наполнена теплым чувством ко всему огромному, что сейчас вместе с ним дышит и радуется. Живет.
«А может быть, я просто счастливым родился?» – затаенно думает Славка, ошеломленный этим открытием. Ему страстно хочется поверить в это. Но если так, то жалко детдомовских ребятишек. Особенно девочку с тонким, как всхлип, именем. Заперта вместе со всеми в каменном мешке и знать не знает, какая она, настоящая жизнь. Просторная, ясная, теплая, как небо над головой. Что они о ней знают? Пока вырастут, жизнь на сто рядов переменится. Попробуй догони. Школу закончат, никто их в детдоме держать не станет. Даже если б кто и захотел остаться, не оставили бы. Порядок такой – вырос, иди на все четыре стороны, сумеешь выжить, не сумеешь ли – твое личное дело. «И почему их в детдоме не учат жить?» – думает Славка.
И в это время издалека доносится щемяще и протяжно: «Ку-ку-ку!» Волнующий голосок кукушки нарастает: все ближе, все громче кричит она из пронизанной солнцем листвы.
– О, кукалку принесло, накликает нам дождь, с нее станется, – добродушно ворчит баба Поля. – Кукалка, кукалка, сколь еще мне осталось? – спрашивает она лесную чащу и лицо ее молодеет. Считает, сбивается, шутливо машет рукой: – Хватит, хватит, окаянная, посыпала, как горох, куда мне столько?
– И мне, и мне, – запоздало спохватывается Славка. Но голос вещуньи уже отдаляется: все тише, все дальше, и уж совсем издалече доносится на последнем излете робкое – ку-ку… И только звон в ушах.
– Экая неразумная птица, завалила нас годами, – поднимает баба Поля вязанку. – Да сколь есть, все наши.
Славка подает ей батожок и выспрашивает:
– А эта кукалка – хорошая птичка?
– Как тебе сказать, говорят, что она яйца в чужие гнезда подбрасывает, непутевка, одним словом. Да сама не видала, врать не стану. Может, и взаправду – такая заветренная. Среди людей, что ли, кукалок нет? Поболее, чем в лесу. Поспешать надо. Скоро мужики вернутся, а ужин не готов. По головке не погладят, если мы их голодными оставим.
А день меж тем подвинулся к вечеру. Ослаб и потек воздух. И белые прозрачные облачка стайками наплывали из-за горизонта.
В избе нестерпимо душно. В распахнутые настежь окна не залетает и малый ветерок. Тракторы газуют под окном, и в духоту добавляется удушливый запах сгоревшей солярки. Баба Поля сердится, притомилась у печки и кричит подъехавшим мужикам:
– Уморить меня решили, злыдни?! Говорила вам, сложите печку во дворе. Да разве допросишься. Самим же спать в этакой жаре!
Мужики посмеиваются в ответ, утомленно и с облегчением стягивают пропыленные рубахи, льют друг другу на загорелые спины воду. Папа Митя подцепил железную бочку на колесах, съездил на речку и привез ее полную. Теперь все шумно плескаются возле нее, ухают от удовольствия. Даже завидно. Скорее бы уж вырасти, чтобы кто-нибудь вот так же лил на тебя из ковшика речную воду и она стекала с крутых плеч.
Ужинать устроились на свежем воздухе. Положили под наветью два длинных бревна, поперек бросили доски – и готов стол. Славка протиснулся меж папой Митей и дедом, вприхлеб – одна ложка, десять слов – пересказывал события дня. Отец понимающе щурился, поддакивал, напоминал о еде. И с одобрением поглядывал на груду березовых веников, сложенных у завалинки. Баба Поля успела их связать, а на вешала, под крышу ей поднять такую груду было не под силу.
Первым отужинал долговязый и рысьеглазый парень, один из тех, кто не поглянулся Славке и с кем он так и не сошелся. Подкурив папироску, он вразвалку подошел к веникам, ухватил крайний, изогнул спину и, дурачась, хлестнул себя по загривку.
– Попариться бы сейчас!
Взметнулось зеленое лиственное пламя, и из веника вдруг выстрелила блестящая стрела. Пролетела над ухом парня, изогнувшись в воздухе, шлепнулась на притоптанную траву. Упруго извиваясь, заскользила в лопухи, под упавший забор.
– Гадюка! – не своим голосом завопил парень.
Парни и мужики повскакали, плотным кольцом окружили змею. Гадюка стремилась вырваться из окружения, но ей палками отсекали путь к отступлению. Прижимали хвост, цепляли и отбрасывали в центр круга. Крик, смех, топот! Пыльная сухая змея вскидывала плоскую головку с черными злыми икринками глаз, шипела, неуловимо выбрасывала раздвоенный язычок. И настойчиво пыталась убежать от людей. Славка все ждал, когда она разозлится и бросится на них.
Но тут кто-то изловчился, подхватил змею палкой и переправил в стоящую неподалеку до половины наполненную водой ржавую ванну. Славка решил, что здесь змее и погибель, но она как ни в чем не бывало, поплыла, приподняв головку. Холодные страшные глаза ее неподвижно следили за людьми. У Славки спину зябко одернуло от жуткого змеиного взора. Так бы она могла долго скользить от стенки к стенке. Но долговязый парень оправился от испуга, подскочил и принялся тыкать прутом в змею. Она уже и не уклонялась от тычков, устала тонуть.
– Оставь тварь в покое, перестань изгаляться, кому я говорю! – закричала ему баба Поля с крыльца, куда она опрометью убежала, едва завидела гадюку. – Выпусти ты ее, мешает она тебе…
– Ага, я ее отпущу, гадину, а она меня цапнет, – криком отвечал парень.
– Если бы хотела, сразу бы цапнула.
Мужики успокоились, вернулись под наветь допивать чай. Славка забрался на крыльцо и отсюда наблюдал за змеей. Страшно и любопытно было. Он и не знал до сей поры, что один вид их вызывает у него дрожь в коленках. Долговязый скоро заскучал без зрителей, а вдоволь еще не натешился, не искупил свой испуг. Змеиным движением выбросил гадюку на землю, взмахнул прутом. Баба Поля прикрыла ладонью глаза.
– Пойдем отсюда, негоже тебе на это глядеть. Этот варнак сам не знает, что творит. Не человек, а головешка – не обожжет, так замарает…
В ночь навалилась гроза. Сначала далеко и вкрадчиво рокотнул гром, всухую порскнул небесный огонь. Славка, уткнув нос в стекло, взглядывался в надвигающуюся черно-багровую, будто в кровоподтеках, тучу. Яркие вспышки выхватывали из темноты пригнутые ветром кусты, черные стога у речки. И тут с треском разодралось над головой одеяло неба. Показалось, даже дом съежился – маленький и беззащитный, одиноко ссутулился на взгорке.
Бело-голубой корень мгновенно пророс до земли. Ночное клубящееся небо раскололось, слепилось из кусков вновь, и тьма стала еще гуще. Хлынул ливень. И мужики, испереживавшиеся, что молнии могут спалить сено, отошли от окон. Стали укладываться спать. Славка уткнулся в плечо папы Мити и тоже попытался закрыть глаза, но они сами открывались при каждом всполохе. Посверкивало, громыхало, казалось, уже в самом доме. Из щелей в окнах тянул сырой дождливый холодок.
Славка натянул одеяло на голову, но возникшая в груди мелкая противная дрожь не проходила. Боязно, тоскливо не спать одному в грозу. Потихоньку сполз с полатей, побежал в закуток бабы Поли. На его счастье она не спала, сидела в темноте на кровати. Встретила его шепотом:
