Павел Иванович неподвижно глядит в беленый потолок, испытывая странное ощущение, будто он одновременно находится у себя в городской квартире и в бурятском улусе. Все страхи, испытанные им когда-то в жизни, ворочались в нем. «Так что же была жизнь моя? – с давно не испытываемой страстью спросил он себя. – Кому был нужен на этом свете? Зачем перенес столько мучений, столько страданий, если не получил взамен ни любви, ни тепла?»
Все давно постарело в нем: и любовь, и надежда, и вера. Один лишь страх был по-прежнему свеж, остер и холоден, как северный ветер. Ему, как никогда ранее, стало ясно: лишь смерть избавит от него. И теперь одна мысль настойчиво перебивала все другие – на земле ли расплачивается человек за грехи свои или есть кара небесная? А если есть, стоит ли страшиться ее? Не было ему ответа.
Вновь побежало, заструилось белое полотно, на этот раз вспять. Черные провалы перемежались ослепительными вспышками так быстро, что не успел он опомниться, как очутился в бесконечной пустоте. Где не было ни верха ни низа, ни сторон горизонта. Не было ничего. Но каким-то образом видел, что его маленькое изогнутое тело витает, опускаясь и поднимаясь в клубящемся багровым светом пространстве. Сердце, если оно еще трепетало в груди, не могло вместить всего его величия. Сознание существовало отдельно: вот мое тело падает неизвестно куда. На мгновение он терял его из виду и вновь находил, отчего это погружение без начала и конца представлялось ему отрывистым и неровным, как цепочка волчьих следов на снежном насте.
Временами казалось, что он парит бесплотной птицей, и тут же – проваливался в преисподнюю с невообразимой скоростью. И сколько так продолжалось – неизвестно. Как вдруг неведомая сила подхватила, удержала его, остановив падение. Невесомое тело, поддерживаемое на чьих-то ладонях, свернулось, будто ребенок во чреве матери, зависло над краем бездны.
Хлынул белый матовый свет. И был он мягок, ласкающ, пронизывал все существо. Он нес с собой тихий мелодичный звон. Звон наплывал волнами, рассыпался на ангельские голоса, шелесты хрустальных трав и цветов, воркование птиц, переливы звонкой воды. И еще – будто кто смеялся радостно и счастливо. А человек, названный Павлом, висел, поддерживаемый могучей, все покоряющей силой, у входа в неведомый мир. Его словно взвешивали на невидимых весах, прежде чем окунуть или в беспросветную ужасающую тьму, или впустить туда, откуда шел этот завораживающий свет. Павла безудержно тянуло окунуться в ликующий мир и слиться с ним навсегда. Но страшно и невозможно было сделать последнее усилие. Какое – он и не знал.
Изо всех сил он стремился к нему и почти дотянулся, всего ничего отделяло его от источника божественного света. И было уже различил в сверкающих туманах очертания небесного огня, сияющих существ. И уже учился их плавным движениям. Ликующая музыка страстно и стройно зазвучала в нем, делая его всего прозрачным и певучим. Он едва не рассмеялся, счастливо и освобождено, как свет вокруг стремительно собрался в единый ослепительный луч. Тонкая сверкающая спица пронзила пространство и, будто отразившись о грань алмаза, превратилась в раскаленную точку. В нее, как в воронку, втянуло беспомощного человечка, понесло по спирали назад.
…Белое полотно пошло рябью, дрогнуло, разгладилось от морщин и вовсе исчезло. Мир установился в его привычных очертаниях. Павел Иванович, не зная, то ли радоваться, то ли печалиться, что заглянул в это немыслимое далеко, вытер старческие слезы. Набрался духу и твердо сказал себе: «Стало быть, я и там еще никому не нужен, поживу еще». Почувствовал, как навалилась спасительная усталость, смежил веки и уснул.
Поминай как звали
Детское счастье слаще всякого.
Ф. Достоевский
Глава 1
Счастье улыбнулось Славке Окоемову на восьмом годке. А до той поры все сторонкой обходило, как живительный дождь суходолы. Он и не смел загадывать его так рано, потому и распознал не вдруг. Мало ли что в сиротстве поблазнится? Сверкнет – золотинка, поднимешь – песчинка. Счастье, что самородное золото не каждому взрослому дается. А ему, малому, перепадет ли когда кроха, неизвестно. И Славка торопился расти, хоть делать это в одиночку было трудно и долго – испытал на себе. Так и рос, скрепя сердечко, не расплескивая терпение. А ничего другого и не оставалось, раз таким, невезучим, родился. Не успел к белому свету присмотреться, а уж ни отца, ни матери, и бабушка померла.
Но на восьмое лето жить Славке в детском доме стало невмоготу. Другие как-то отогревались друг подле дружки, ему же казалось: мерзнет у него в груди, вот-вот хрустнет. Что там надламывалось, он не знал и представлял – хрупкий тонкий прозрачный корешок, на котором вся его жизнь горемычная и держится. Слабому сердцу ни за что не выдюжить такую душевную надсаду, если не врачевать его малыми радостями и утешениями. Славке непросто было отыскивать их в этом слепленном из шлака и пепла здании. Кто искал, тот знает – тут на случай надеяться не приходится. Выуживаешь каждую будто больная собачонка целебную травку из сухого сена. Найдешь если – поблажка сердцу, и раскрывается оно цветком встречь солнцу.
Вот только в этот последний год будто кто сглазил его удачу, подглядел, чем он от всех напастей спасается, и такие редкие радости совсем скукожились. Славка дорожил теперь самыми пустяшными: стеклышко ли, в печи оплавленное, подберет на прогулке, перышко ли, легкой птицей сроненное, отыщет в дальнем углу двора у тощих кустов акации. Не велика прибыль, и отнимут скоро, а все одинокому сердцу подмога.
Начался счастливый день неприметно и до обеда протекал как обычно. А в столовой едва придвинул к себе Славка стакан компота, всколыхнув в нем разваренные сухофрукты, и вот они, выказались абрикосовые косточки, блеснув округлыми коричневыми боками. Он торопливо обхватил ладошками граненое стекло и осторожно покосился на собратьев. Те вовсю еще уминали макароны. Славка одним духом проглотил теплый компот, выловил под столом косточки и сунул их в карман. Никто и не заметил. Важно ведь не найти, а чтобы после не потерять. Науку эту враз не усвоишь, а польза от нее большая. У Славки ничего своего уже давно не было, потому он ее быстро постиг да поздно – все, что могли, давным-давно отобрали.
О такой удаче он сегодня и мечтать не мог. Сидел за столом, потихоньку радовался. Так, пустякам – что намокший карман приятно холодит ногу до ползучих мурашек, что ждет его укромный уголок, где можно поколоть косточки и достать вкусные ядрышки. Он даже глаза зажмурил, представив, какие они лакомые: маленько да сладенько.
Так день и прошел бы в нечаянной радости. Да счастье с несчастьем, что вёдро с ненастьем. Хлопнула дверь, и в столовую вошла воспитательница, стремительно прошла меж столов и обвела взглядом всех сразу. Цепкие глаза ее остановились на Славке, он и опомниться не успел, а она уже стояла рядом, положив руку на плечо.
– Окоемов! К директору! – раздался над ухом ее тонкий голос.
А Славку будто иглой укололи – он съежился, побледнел и жалобно посмотрел вокруг. Собратья враз перестали жевать и обратили на него почужевшие лица: ага, и Окоемов попался! И ему стало ясно – случилось что-то ужасное. Ведь к директору водили лишь самых отпетых, самых пропащих. Ему было даже боязно подумать, что когда-то за какие-то грехи он сможет угодить в директорский кабинет. Оттуда одна и прямая дорога – в колонию.
