Съежились прежние страхи: детские, мистические, спасительные, стали они вовсе не страхами, а так, страхишками. Сказочками с хорошо известным концом. Даже страх рабского подчинения не пугал людей так, как этот мучительный, вызревавший целый век, взращенный на кровавых учениях, до которых в общем-то человеку не было никакого дела. Учения приходят и уходят, а жить надо. И вот интересно, немало их оказываются перевертышами – то, что вчера считалось истиной, сегодня называется мракобесием, и наоборот.
Но вот яд, вот эта зараза проникли в кровь, медленно травят, губят человека, пока не разрушат и не уничтожат его. И как объяснить состояние человека, который знает, что только за одно, что он думает иначе, чем кому-то хочется, или вовсе без причины могут бросить в каталажку да забить там до смерти? Что за лихая сила довлеет над слабым и беззащитным, который и всего-то хочет спокойно жить в своем жилище, растить детей и добывать хлеб им на пропитание? Работать и творить по мере таланта, да еще – заботиться о своей душе, чтобы после него внукам жилось чуть теплее. А его толкают не в войну, так в революцию, заменяя личное общим, дом – казармой или бараком. Вдобавок еще и страхом набивают под завязку. Бедный человек и так уж не принадлежит самому себе, а кому-то, кто его не знает и знать не желает, а только использует в своих нуждах. Все его гнетут и пугают без меры. В каждом страх есть и рано или поздно обязательно проявится да укрыжит: не милиционер – так разбойник, не торгаш – так злой покупатель, а еще пуще политик. Нет переводу бесовской силы.
Мертвая тишина стояла в темной квартире. Павел Иванович приподнялся, отдернул штору. Черны были окна. Шелестел за стеклами холодный ветер. Сон не шел. Память упорно возвращала ему то далекое время. После его первого опрометчивого письма, написанного по наущению заведующим культпросветотделом обкома партии Капланом, было еще и собрание, решившее судьбу Балина, да и его самого.
Павел Иванович точно помнил его дату – 27 апреля 37-го года. Писатели, собравшиеся на него, были подавлены последними событиями – только что были арестованы Гольдберг и Петров. Сидели молча, тревожно переглядывались. Партийные начальники Каплан и Калманович тут же поставили вопрос об исключении их из членов Союза советских писателей за связь с контрреволюционными организациями, и все единогласно проголосовали. Злой рок витал над головой каждого, любой мог последовать за ними, над каждым висела опасность. Все это остро ощущали. И когда тут же стали обсуждать поведение Балина, всем стало ясно – вот очередная жертва.
Наконец встал Балин и взволнованно, напористо начал отвечать на обвинения в антисоветских взглядах:
– Да, я принципиальный враг смертных казней. И я никогда бы не подписал смертный приговор. Слишком много в последнее время высших мер наказаний, столько, что мы и представить не можем. Если так будет продолжаться и дальше, это вызовет у русских людей сочувствие к осужденным. Поймите, товарищи, что я воспитан до революции на идеалистической литературе и, пожалуйста, будьте ко мне терпимее.
На прошлом собрании Листов подчеркивал, что не считает меня контрреволюционером. Но большей частью мы с ним встречались в условиях опьянения и охмеления. Категорически отвергаю все предъявляемые мне обвинения. Хотя в пьяном виде я могу говорить и не то, что думаю.
В отношении процессов я говорил, что вполне доверяю пролетарскому суду, но повторение подобных процессов в будущем может вызвать ореол мученичества. Говорить, что все кончится Наполеоном не мог. У меня взгляд на Наполеона – бетховенский. Заявление Листова мне претит, мне противно, я против него принципиально. Сомнения были, конечно, и я высказал их своему приятелю в интимной обстановке. Но дело не в сомнениях, а в фактах. Если бы у меня действительно были контрреволюционные взгляды, то я бы сам заявил о том.
Балин уже мог ничего этого не говорить, не оправдываться, это так на него было не похоже. Все было заранее предрешено.
Каплан с непроницаемым лицом дождался, пока тот закончит говорить, и начал плавным голосом:
– Факт, что антисоветские разговоры были, подтверждается, а это уже совершенно безобразное явление. Пусть их даже начинал Листов, пусть он, по выражению Балина, задавал как бы наводящие вопросы. Балин вместо того, чтобы дать отпор этим наводящим антисоветским вопросам, отмалчивался.
Когда возник вопрос, вы раскрыли свои внутренние настроения антисоветского порядка. Вы клеветали на советский народ, что повторение процессов вызовет сочувствие к уничтожаемым врагам. Вы говорили, что у русского народа процессы всегда вызывали сочувствие. Это выступление – открытый антисоветский выпад против советского народа. Неужели вы не понимаете то, что давно понятно каждому – что без уничтожения врагов народа нельзя строить и побеждать?
– У меня были отдельные сомнения, – буркнул Балин, все еще на что-то надеявшийся.
– Вы живете этими настроениями, этими сомнениями. По существу они антинародные и антисоветские. Такие настроения несовместимы с пребыванием в Союзе советских писателей. Ведь вы сейчас не отражаете настроений, чаяний и дум народа. Вы не можете в своих произведениях отражать жизнь и радость, и борьбу советского народа. Вот почему вся ваша поэзия не живет жизнью сегодняшнего дня. Она и не может жить иначе, так как основана на антисоветских настроениях, – жестко и неприязненно закончил Каплан.
Его тут же поддержал Калманович:
– Вопрос об исключении Петрова и Гольдберга должен потребовать большей политической заостренности и при обсуждении вопроса о Балине. Справка, которую он дает, только подтверждает правильность обвинений, которые ему предъявляются. Он клевещет на советский народ, обвиняя его еще и в политической несознательности. Всем хорошо известно, с каким огромным удовлетворением встречались сообщения о вынесении приговоров над злейшими врагами народа. Балин все говорит о своих сомнениях. Почему их так много? В «Депутате Балтики» есть разговор комиссара с издателями по поводу опечаток. Что почему-то все опечатки в газете против советской власти, почему-то нет никогда за советскую власть. Проводя аналогию, уместно спросить, почему у Балина все опечатки против советской власти? У меня сложилось мнение, что Балин взял нехороший метод защиты, вместо того, чтобы чистосердечно признать свои ошибки, он перешел в нападение на Листова.
Несерьезны и оправдания относительно пьянства. Ведь есть хорошая русская пословица: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Ведь если человек крепко нутром за советскую власть, то как бы он ни был пьян, он ни за что не станет заниматься антисоветскими разговорами.
Вот вы, занимаясь историческими параллелями, разве вы не знали, что именно фашисты готовят покушение на вождей партии. Рассуждая о реставрации капитализма, вы считали ее неприятностью и вместе с тем исторической неизбежностью. Неужели вы, советский писатель, не понимаете, что это приводит вас к выводам, что за революцию сражаться не надо. Что это заводит в тупик, что это в корне противоречит подлинной действительности.
– Опьянеть все могут, – затравленно ответил Балин и сломался. Заторопился, путаясь в словах: – Для меня величайшим несчастьем является то, что у меня были некоторые сомнения. Но ведь в господствующих настроениях я был вполне советский человек. Скажу по совести, что никаких контрреволюционных настроений я не имел, не ношу в себе и иметь не буду до самой смерти. Я старый человек, многое мне труднее дается, чем молодым товарищам, но я с рвением и трудом овладевал материалистическим мировоззрением…
