Старик покачал головой и подумал, что если бы он знал, к какой душевной сумятице приведут эти разговоры, ни за что бы ввязался в них. Но уж очень хотел показаться, насладиться умной беседой. Разве он мог подозревать, что его собеседник так далеко зайдет в вещах, о которых ему рано задумываться – не перекипел еще.
– Так и с нами там Бог был, – задумчиво протянул он, – только мы этого не знали. Я точно не знал. Мы как-то на караван пошли, ночью сбросили с «вертушек» на скалы, к утру позицию заняли. И был у меня во взводе паренек, обычный такой, неприметный… Помню только, что нос в конопушках, брови белесые, то ли на солнце выгорели, то ли от рождения. Воевал, будто работу делал, надежно и основательно. Так вот, караван уже в ущелье втягивался, я по сторонам глянул, вижу, сидит мой пулеметчик за камнем и крестится. И, знаешь, лицо у него такое отрешенное, спокойное и твердое, что я уверился – так и надо. Потом такой крутой замес вышел, что я и думать забыл обо всем на свете. «Духи» нас обошли и сбоку ударили, как раз там, где я своего пулеметчика посадил. Не он бы, всем нам каюк, а так отбились и караван накрыли.
– Живой, – пошевелил бесцветными губами старик.
– Кто, пулеметчик? А что с ним сделается? Он и после из всех переделок без царапин выходил, молитвой спасался. Ранило его легко уже в конце службы, осколок пробил каску, рассек голову.
– Ну, тебя-то там точно не Бог уберег, – сухо процедил старик и получил в ответ:
– Кабы знать, за какую малость прощен будешь… Может, и не вспомнишь даже, а на небесах тебе зачтется и перевесит все грехи твои тяжкие.
Старик собрался было возразить ему в своей обычной манере, но передумал. Не то, чтобы своими рассуждениями тот поколебал его твердыню неверия, скорее оттого, что исчерпал обычные аргументы.
Старик в Бога не верил. Для него это состояние было естественным. Внутренне он всегда напрягался, когда при нем говорили о вере, но не возражал, полагая, что каждый имеет право выбирать себе опору в жизни. Его всегда смущало то обстоятельство, что в прежней, старорежимной жизни, столько блестящих умов и благородных сердец были религиозными людьми.
– Может быть, и я поверил, – сказал он себе, – да война выжгла много доброго, а после нее, чтобы восстановиться, потратил слишком много сил. Или мало? – смешался старик.
В церкви он впервые побывал в прифронтовом городке, где формировались армейские части. В памяти от тех дней только и остались что суматоха и нервная усталость. А вот то, как старшина по темноте привел роту новобранцев на помывку в баню, запомнилось навсегда. Тусклый свет лампочек едва освещал тесное помещение. Мокрый туман плавал под крутыми каменными сводами. Опрокидывая на себя шайку воды, он задрал голову и увидел, что со стен на него взирают лики святых, покрытые крупными светлыми каплями. И только сейчас понял, что моется в храме. Его товарищ, владимирский паренек, понял это раньше и, склонив голову, что-то беззвучно прошептал, кажется, молитву. А потом произнес вполголоса: вместе с ними и о себе поплакал. А вот жив он или убили – вспомнить не смог. Хрупка, коротка жизнь человека – вдох-выдох, и вот уже растворился в небесах.
Старик было уже решил, что ему не стоит обижаться на этого колючего, неудобного человека, так упорно разрушавшего его устоявшийся мир. Тоже ведь хлебнул мурцовки. Собеседник его молчал, хмуро и отрешенно смотрел прямо перед собой, будто решая, какие еще силы бросить в бой.
– Стихи вспоминал. «В красном сне, в красном сне, в красном сне бегут солдаты, те, с которыми когда-то был убит я на войне…» – неожиданно продекламировал он хриплым голосом. – Так мог только повоевавший написать.
– Таким голосом только команды отдавать, а не стихи читать, – сказал старик, понимая, что разговор близится к концу, но не удержался и добавил: – А всю правду о войне ни тебе, ни мне никогда не узнать.
– А правду и нельзя обнажать до исподнего, голая правда может до смерти перепугать.
– Эк, тебя забрало. Тебе-то чего бояться, себя, разве что…
– Всегда есть чего бояться. Один человек мне рассказывал, что, целясь себе в висок, зажмурился, чтобы пороховые газы не попали в глаза. Приблизительно то же испытал я, когда танки по Белому дому лупили.
Старик несколько минут потрясенно молчал, затем перевел дыхание и дрожащим голосом спросил, будто попросил милости:
– Ты, что же, и там повоевал? Я, увидев по телевизору танки, бьющие прямой наводкой по своим, заплакал, а с меня слезу выжать….
– Не воевал, а наводил порядок, – сухо ответил тот.
– Ты соврешь, недорого возьмешь, – сказал старик, глядя поверх очков слезящимися глазами. – Ты, поди, и про Афганистан все выдумал, и про Москву.
– Жизнь не выдумаешь, она тебя так выдумает, мало не покажется. Ведь ты сам только что говорил, что за невыполнение приказа – стенка. Только в моем случае – трибунал. Живу все это время с ощущением – будто это я на своем горбу войну через границу перетащил. Гнилое время, – выругался он, – а жить надо, детей надо учить, а чему и на что…
– А что теперь без денег не выучить?
– Я не о том. На что учить – на жизнь или на погибель. Что спасать вперед – живот или душу, – жадно спросил он, и старику впервые за все знакомство показалось, что в его стальных глазах мелькнула тень растерянности.
– Бог не выдаст, свинья не съест, – только и нашел, что сказать старик. Да и что тут скажешь, никто еще никого жизни не научил.
– Попрощаться пришел. Все, шабаш, приказ пришел, уезжаю, – вымолвил он. – Недовоевал, недослужил, денег и тех не заработал, одни ордена страны, которой уже нет.
Старик знал, что они никогда больше не увидятся, и проводил его долгим тоскующим взглядом. Офицер уходил легким скользящим шагом и скоро скрылся в угрюмой полутьме старых деревьев.
Поверху широкой плавной волной прошел ветер, пригнул и распрямил вершины деревьев. Закатное небо напоследок окрасилось светом красного золота. Пахнуло ивовой свежестью, горьким дымком и еще каким-то давно забытым весенним запахом, от которого у старика защемило в груди. Как мелки были его огорчения, неуместны стенания и бесполезны переживания по сравнению с жизнью, плавный поток которой могуче и неудержимо тек во времени и пространстве.
Белка ткнулась холодной мордочкой в руку и замерла. Близко всхлипнул тонкий лед на подмерзшей лужице и тут же послышались чьи-то легкие шаги. Старик поднял глаза и увидел, что перед ним стоит девочка в розовом пальто и черных лаковых ботиночках. Нарядная кроха, наклонив голову в аккуратной шляпке, с любопытством смотрела на него.
И он постарался улыбнуться ей своей прежней щедрой обворожительной улыбкой. Девочка наморщила носик, отвернулась и спросила:
– Мама, а кто этот страшный дедушка?
В ответ донесся сочный ленивый голос:
– Деточка, это посторонний человек. Отойди от него.
Элегантная молодая женщина вышла на тропинку и нетерпеливо сказала:
