Но оказывается, и ей непросто было сладить с занозистым мужиком. Тот в ответ лишь хищно прищуривал глаза, катал за худыми щеками желваки и подливал свинца в голос:
– Эт-та верна, никто меня в этом доме не спрашивает, все сами знают, что почем. Ну вот не умею я складно выражаться, как некоторые штатские. Сижу вот, силюсь, что бы такое особенное вспомнить о покойнике, а не могу. Мужик как мужик: водки мог выпить, матюгнуть, если заслужил. Нет, не упомню, что такого в нем необыкновенного. А вот уши драл мне, на всю жизнь запомнил, до сих пор трещат, – смолк он, будто сам себе удивившись – эк, его занесло не в ту степь.
За столом все смолкли, напряженно прислушиваясь к мужику.
– А не воруй! – прорезал недоуменную тишину женский голос, и Сергей скорее угадал, чем успел увидеть, кто это сказал; он впервые услышал громкий, наполненный жизнью голос вдовы и поразился его силе и звучности – сильно задели ее несправедливые слова. Очнулась от горя, безоглядно кинулась защищать мужа, отстаивать его добрую память. – А кто тебя каким-никаким, а человеком сделал, кто тебя на комбайн взял, ремеслу обучил? – почти кричала она. – Да, видно, правду говорят – горбатого могила исправит, ничего из тебя путного так и не выйдет!
– Что ты, что ты, тетка Катерина, я ж не по злобе, сгоряча сказал, не подумавши. Я честно предупредил, что не умею толково выражаться, хоть кто подтвердит, – задергался мужичонка, бестолково завертел головой по сторонам.
И смолк – вдова отвернулась, вытирая слезы. Видно было, корила себя, что не выдержала, сорвалась – не ко времени, не к месту было перепалку затевать. На горемыке горе не выместишь.
Уже по третьему разу помянули покойного, а разговор все не клеился. Сбил его этот дерганый мужичонка. Сергею пришла мысль, что, может быть, из-за него не могут прийти родичи к согласию, невольно опасаются, чего бы лишнего не сказать? Улучив минутку, выбрался из-за стола, вышел на кухню.
И собрался было пойти на двор, подышать свежим воздухом, но тут робко колыхнулась ситцевая занавеска, отгораживающая спрятанную за печкой комнатку. Из полутьмы выглянула маленькая сгорбленная старушка. Ее он мимолетно видел у гроба отца и не обратил внимания: мало ли стариков собирают похороны. За поминальным столом она как появилась незаметно, присев с краешку, так и исчезла, не заметил когда.
Старушка пристально всмотрелась в его лицо подслеповатыми глазами и позвала:
– Иди ко мне, внучек, поговорим, насидишься еще там, со своими…
У Сергея дрогнуло сердце, никто еще не звал его так невыразимо ласково – он и бабушек-то в своей жизни не знал. И послушно, словно давно дожидался этих слов, вошел в комнатку. Окунулся в полутьму, пропитанную запахами лекарств и чем-то еще стародавним и заветным.
– Присядь на кровать, стулья-то у меня забрали, – дрожащим голосом попросила она и, дождавшись, когда он усядется, заговорила: – Сижу здесь, сижу, смерти жду, а она заблудилась где-то, молодых прибирает, а про меня забыла… Я ведь бабка твоя буду, Пелагея Мироновна, – и тоскливо добавила: – А ты и не знал.
Умолкла, сплела пальцы иссохших рук, сложила руки на переднике, долгим невидящим взглядом посмотрела в дальний угол, где тускло мерцала потемневшим окладом небольшая икона, убранная бумажными цветами.
– Мало ли о чем я Бога просила, но более всего молила об одном – не дай пережить детей моих. Да, видно, что-то не так сделала, где-то согрешила, прости меня Господи, – пожевала она бледные губы, по-прежнему не отрывая взгляда от иконы.
Наконец, очнулась, потянулась к громоздкому, облупившегося лаку комоду, занимавшему полкомнаты.
– Вот комод этот тоже твой отец изладил, давалось ему дерево. Раньше многим мебель мастерил, просили. По соседям пойти, у многих его работа найдется: и у Груни, и у Егорыча, и у Сенотрусовых… – перечисляла она так, словно Сергей мог знать всех этих, живущих по соседству, людей.
И вынула из комода старый, плотной тисненой кожи альбом, потертый в углах. Стала перебирать, не глядя, листы, сплошь залепленные фотографиями. Пальцем показывала, кто на какой карточке изображен: «Это Ваня маленький был совсем, у деда на коленях сидит, это он в школе учится, а этот снимок с фронта прислал». Трудно Сергею рассматривать альбом и не только потому, что полутьма.
Верится и не верится, что сидит рядом с ним истаявший, в чем только душа держится, родной человек – бабка, когда-то его нянчившая. И в том, что лишь сегодня узнал ее, была какая-то величайшая несправедливость. Незнакомое щемящее чувство перехватило горло. Сергей осторожно прикоснулся к ее легкой руке, и бабка повернулась, глянула близко в глаза: благодарно и растерянно.
– И верно подумала – сильно похож ты на Ивана. Он у меня такой же ласковый и отзывчивый был с детства. Хорошо мне с ним жилось, – медленно и раздумчиво проговорила она. – Для себя родила его, как угадала. Теперь-то как будет… Да как бы ни было – немного уж осталось.
«Господи, если ты есть, не накажи меня беспомощной старостью», – проникнувшись печальным настроением бабушки, отрешенно подумал Сергей. Спина занемела в неудобной позе, и он шевельнулся, приходя в себя.
– Не торопись, не уходи, они еще долго сидеть будут, одни свои остались. Побудь со мной старой, – испуганно встрепенулась бабка. – Я тебе, все как помню, расскажу. Должен ты знать нашу родову. Мать твоя, поди, мало чего рассказывала, ты ее не обессудь. Мы ведь пришлые, еще до революции сюда из Белоруссии приехали. По переселению… Это сейчас на жизнь грех жаловаться: сыты, одеты, обуты, а тогда…
Сергей слушал ее, а в висках колотилось: знать родову, знать родову. Он пытался собирать в памяти то немногое, что знал о своем прошлом, с помощью бабки перебирал в уме людей, ему известных по рассказам матери, и соглашался с собой – ничего, почти ничего не известно ему о своем роде, а ведь наполовину корни его здесь. Один сегодняшний, так трудно прожитый день дал ему неизмеримо больше, чем все предыдущие годы. Но обходился ведь он как-то без этого знания, не мучила его пропасть беспамятства.
А вот одна его бабка, которую мог и не встретить, не случись несчастье, разом подвинула его к мудрому понятию – слаб не помнящий родства.
– Да ты слушаешь, нет ли? – настойчиво повторила бабка, и Сергей согласно кивнул головой.
– Ну, значит, дальше так было. Мать я рано потеряла. Помню еще, лежит она при смерти в пустой избе на лавке, отец стоит на коленях перед образами, Христом-Богом клянется, что не бросит малых детей, возьмет с собой в Сибирь. Нас трое было: старшенький Вася, я да совсем малый мальчонка, помер он потом. Мы к тому времени все уже продали: барахло, корову, одна изба осталась. Ну вот, осеняет себя отец крестом: не женюсь, пока ребят на ноги не поставлю. А померла мамка, загулял тут же. Стал из дому теряться, заявился как-то, покупки на проволоке несет: «Детки, детки, виноват я перед вами!» Ехать надо, уж избу продали, а он вдову нашел, та со своими ребятишками по миру ходила. Решил ее в жены взять.
Вечор сидим мы на печке, сказки рассказываем, ждем, когда родитель новую мамку приведет. Как сейчас помню, страшные сказки слушали, одна и вовсе не ко времени сказана была – через нее вбили мы себе в голову, что черт умеет отцовским голосом разговаривать. Вдруг слышим шум на улице: гармонь заиграла, бубенцы зазвякали, кто-то в сенцах тукает. Испугались чего-то до смерти, забились в угол, не открываем. Слышим голос отца: «Отворяй!»
