– Митька-то оказывается худобожий человек, обманул меня. Я ему больше других верила, согласье дала, чтобы он твою Настю в жены взял. Клялся и божился, что своими глазами видел, как к тебе в окопчик снаряд залетел. Что в нем он тебя и схоронил. Как доброго его слушала, а он все врал. Теперь понимаю, зачем врал, побирушник, – зло шептала она. – Еще и адресок, где ты схоронен, на бумажке написал, черт пахорукий. Да ты ж, поди, голоден, сынок? Совсем плоха я стала, не могу даже ужин сгоношить. Шел бы ты, Трофимушка, умылся с дороги. Степка, принеси дяде чистое полотенце, – и смолкла, будто обмерла.
Степка с ужасом прислушивается – не скрипнет ли за перегородкой стул, не раздадутся ли шаги. Скрепя сердце, поднимается, плетется на ватных ногах к ведру, черпает холодной воды и пьет. Бабка тут же откликается на звяканье ковша посвежевшим голосом:
– Вот варнак так варнак, ни минуты не посидит на месте. Ты, Степка, не мешай дядьке, не вертись под ногами. Дай ему с дороги сполоснуться. Ну непутевый, ну греза, – отгоняет она внука от сына.
– Ну вот и ладно, умытому-то легче, – чуть погодя говорит она и беспокоится: – Что-то наших нет. Стулья им Маркеловы, что ли, медом намазали. Пора и нам угощаться. Я бы тоже какой кусок съела за компанию. Последнее время не идет мне пища в горло, на одном чае живу. А то, может, Степку за ними отправить? Да не застудился бы на другой конец деревни бежать. Вон как Кичиги на мороз выгалились…
Степка глядит в окно и никаких Кичигов там не видит. Глаза слепит белая луна, заливает все окрест призрачным светом. Бабка из своего закутка звезд видеть не может, нет там у нее окна. «Нечего и выдумывать», – шепчет Степка и чуток укрепляется в мысли: привиделось ей, что дядька Трофим с войны живым вернулся.
Осмелев, Степка на цыпочках крадется к закутку, находит тоненькую щелочку и прижимает к ней глаз. Перегородка высотой с печку, и лампочка с кухни слабо освещает бабушкино лицо. Она ласково и благодарно смотрит на стулья. Степка выворачивает шею, пытаясь углядеть крайний стул. Под ногой бесконечно тягуче скрипит рассохшаяся половица. Он замирает. Бабка приподнимается на локте, пристально глядит в сторону дверей.
– Глянь-ка, Трофим, кто там пришел. Совсем слаба стала на глаза, не признаю. Приглашай гостя. Ваня! Ванечка вернулся, родненький мой! Здравствуй, Ваня! Заждались мы тебя. Шинелку-то сбрось, пристрой ее на гвоздик да садись рядом с братом. Дайте нагляжусь на вас. Ладно как поспел, вслед за Трофимом. Ну да и правильно, ты же вслед за ним на фронт ушел. Вот порадовали мать! А то мне похоронками всю душу избередили. Командир твой, Ваня, прописал мне, что ты в танке сгорел, и могилки не осталось. А ты вот живой-здоровый, улыбаешься. Отдыхайте, родимые, сил набирайтесь, теперь дома, со мной. Теперь нечего бояться. Возле матери-то. Ну люди, вот вруши так вруши, обманули меня, – счастливо частит бабка и частушит неожиданно тонким детским голоском:
Вруша по воду ходил,
В решете воду носил,
Помелом в избе метал,
Медведя за уши держал…
У Степки горло сводит, голова отказывается понимать, что делается: с одним сыном разговаривала, теперь с другим. Мать вернется, что ей сказать? Что они тут с бабкой целый вечер гостей принимали?
– А третьеводни приснился мне лихосон. Будто иду я по огороду, ступаю прямо по клуням, а они все колютиками поросли, все ноги почикали, пока шла. Солнышко над речкой такое теплое, медковитое. Вижу вдруг, сидит на плетне ластушка и так жалтенько цвиркает. Вроде со мной разговаривает, а я понимаю, о чем она вещает мне: с собой зовет на небо. Обмерло у меня сердце: к вам зовет. А я готовая, так и полетела бы, да крыльев нет. Охолонела вся, глядь, а это вовсе не ластушка, а оттопыра сидит. Страсть господня…
Печка прогорела и надо бы закрыть вьюшку, а Степке и шевельнуться боязно – два стула еще в закутке пустуют. Лучше не шуметь, может, бабка поговорит-поговорит да и выговорится вся. «И когда же мамка с папкой придут? Натерпелся страху», – думает Степка, от переживаний его клонит в сон.
– Не смотри ты на меня так, Ваня. Ровно ничего не знаешь? И я старая, мелю что ни попадя. Не дождалась тебя невеста, замуж выскочила. За офицером теперь, в городе живет, к матери и нос не кажет. Она мне не сразу больно поглянулась. На проводинах твоих. Заносчивая больно. Навесила на шею корольки в три ряда, будто на праздник, глазами по сторонам шнырь-шнырь. Это от нее ты под утро домой приходил? Думаешь, я не замечала, как ты крадучись на сеновал пробирался? Вот и посуди, какой бы она тебе женой была. Опять же, по-разному бывает. Мы со стариком, царство ему небесное, в одну ночь окрутились, а жизнь прожили душа в душу.
Помер ваш батяня-то, не дождался. На лесозаготовках надорвался, поворочай-ка сырые бревна. Только-только оклемались после войны, прибарахлились маленько. Приемник вон купили, в тот год, когда Гагарина на небо забросили. Лежу тут, в кути, тоска кромешная, словцом перемолвиться не с кем, слушаю что на белом свете деется. Опять мериканцы спокою нам не дают. И откуда берутся эти напасти? Долдонят по радио, что к другой большой войне дело подвигается. Верно, нет ли? Спаси и оборони Господи. Я уж думала, хоть внуки-то воевать не станут. Сколько терпеть-то можно? Много ли я прожила, а на моем веку и японская была, и германская, и гражданская, и финская и Отечественная. Вся земля, поди, костями проложена, кровью пропитана, а людям все неймется. Крестом от нее не откреститься, молитвой не отмолиться, – совсем уж невнятно бормочет бабка: то ли плачет, то ли заклинает кого – Степке не разобрать.
Теперь она затихает надолго, израсходовала все свои слабые силенки на долгий разговор. У Степки отлегло от сердца: раз бабушка о политике заговорила, не совсем, значит, ум потеряла. Он стряхивает дремоту и вспоминает о незавершенном деле. С удвоенным усердием трет монету о валенок.
2
Время тянется медленно, дело к полуночи, а родители все не идут. От нечего делать Степка продолжает начатый бабкой разговор. Он столько вечеров потратил на то, чтобы убедиться, что никакой войны не будет. Что они, американцы, совсем дураки или наших книжек по военному делу не читали? Как же на нас войной пойти, если у нас такая могучая армия?
Степка оглядывается по сторонам, но кто в пустой избе может подслушать его мысли? Рассказывают, что в соседнем селе недавно опасного шпиона взяли. Теперь все может быть. Вокруг деревни установили ракеты. А поначалу никто и не верил, как разговоры пошли, что в их степи понатыкают ракет, как подсолнухов меж грядок. Еле вызнал, что за штуковины поставили у них на боевое дежурство и куда они могут улететь. Оказалось, хоть куда.
«Нет, попробуй теперь застань нас врасплох!» – улыбается Степка, и у него возникает желание немножко повоевать, ну, совсем чуть-чуть, силищу эту испробовать – зря, что ли, накопили? Только чтобы не больно было, не убить никого и самому не погибнуть, а то мать плакать будет.
Сроду в их местах не стояли военные. А тут однажды по весне нахлынули зеленой волной, затопили все вокруг. Понагнали невиданной техники, стали рыть степь: и вдоль, и поперек, и особенно вглубь. Деревня поначалу от такого нашествия очумела, потом очнулась и повеселела: какая-никакая, а культура пришла. В чахлом парке на околице по вечерам оживление: танцы, музыка, драки. Для деревенских женихов враз кончилась масленица, начался великий пост. Отфорсили парни! Моторизованные соперники появились, один другого интереснее – мы ребята из стройбата! Шибко им нравилось девчат по степи на самосвалах катать. А для пацанов и вовсе суматошная жизнь началась. Что ни день, то приключение. Смотришь, катит бронетранспортер, переваливаясь на ухабах, как осьминожка. Набьется в него ребятня, рада-радехонька. А если чумазый водитель задраит люки и прокатит их в душной полутьме по деревне, восторгам нет предела. У каждого теперь есть стреляные гильзы, а то и целые патроны. Многие щеголяют в выцветших пилотках, с воинскими значками на груди.
