В избу войдет, фуражку на гвоздик пристроит, сапоги тряпкой обмахнет, руки сполоснет и чуб казацкий расчешет. Постучит в запертую снаружи дверь светелки.
– Натаха, бравая деваха, на мне красная рубаха, отчего прячешься от меня!
За дверью – радостный визг, шуршанье, стукоток босых пяток. А секунду назад по комнате стулья летали и шторки рвались.
– Счас схвачу, защекочу! – кричит ей и делает вид, что рвет ручку двери.
В светелке еще пуще суматоха поднимается. Будто там не одна Наталья носится, а целый табунок подружек. Наконец, установится тишина – знак, что можно войти. Володька шасть за порог, а дочка уж ему навстречу павой выступает. В белом выпускном платье, в новых туфлях, с бантом на голове, теперь уже коротко стриженной. И вся светится, дуреха, как невеста на выданье. И куда только дурь девается. Валентина, когда ее впервые такой увидела, слезами облилась. Не было на деревне девки краше, не было смышленнее, да все – и ум, и красу – окаянная болезнь смыла.
У Натальи платье мято, туфли на босу ногу и пряжки не застегнуты, бант набекрень. Смех и грех. А Володьке хоть бы что, хохотнет, выслушав ее тарабарщину, и сам ввернет чепуховое словцо. В разговор свой родителей не допускают, лопочут будто два басурмана. И такое в эти минуты между ними согласие.
Валентине всегда непонятно было, откуда берется в человеке такое понимание, такое душевное равновесие. Родные мать и отец не знают, как с убогой обходиться, а ему никакого труда. Прямо лекарь. Ну да Володька – парень сердцем чистый. Недаром Наталья ни на кого другого и не взглянет. Случится, обознается, вопьется глазами в окно, забормочет, а разглядит и погаснет. Уйдет в свою комнату, уставится в пустой угол и сидит. О чем думает?
Столько Володька им добра сделал, столько помогал – вовек не расплатиться. Да и чем заплатить-то? Кто бы, кроме него, стал с Натальей возиться, да еще насмешки от деревенских терпеть. А ведь ни разу не отказался, не сослался на службу или какую другую причину. Не через свою ли безропотность и потерпел: жена, спутавшись с другим, ушла.
Так вот посидят они часок друг с дружкой, поговорят на вывихнутом языке, и подыщет Володька подходящую минутку, предложит:
– Эх, Натаха, небесна птаха, и прокачу я тебя на мотоцикле. Поедем?
– Едем, едем! – эхом откликается она.
Рада-радехонька, что он ее из опостылевшей комнаты на волю вывезет. Сама и вещички соберет, какие скажут, сядет в мотоциклетную коляску и покатит в дурдом, подлечиться. Это и чудно: никто ведь ей о том ни полсловечка, неужто на все заранее согласна, даже на обман, лишь бы с Володькой подольше побыть? Поди тут разберись. Да и что гадать. Сегодня нормальный человек – потемки, а ущербный тем более.
Запыхавшись Валентина вбегает в контору и, оставляя на свежевымытом полу пыльные следы, спешит прямиком в диспетчерскую. За пультом, на крутящемся стуле сидит Колька Лопатин. У него вся связь в руках, к нему все новости по проводам стекаются. И не только. Кто-кто, а он уж подавно знает, что у Шишмаревых стряслось.
– Что, тетка Валя, опять наладилась в район звонить? – встречает он ее насмешкой. – Видать, Натаха-то приревновала почтальонку к кому.
От Кольки вреда не увидеть, грех на него обижаться. Это он по молодости лет баламутит, да найдется какая-нибудь, охомутает и поведение его выправит. Валентина ко всему терпимой стала за последние годы, вроде лишили ее такого права – на кого-то обижаться.
– Так нечего и объяснять, раз сам все знаешь. Выручать девку надо, жалко, – держит она слезы близко у глаз, более по привычке – и без них не откажет.
Колька накручивает диск телефона, связывается с девчонками на районном коммутаторе, добивается, чтобы его соединили с милицией. Валентина с надеждой смотрит на него, пытаясь определить, что там ему отвечают. Но в трубке громко трещит, щелкает, будто кто балуется в степи с проводами.
– Дежурный! Пылев на месте?! – кричит Колька как оглашенный. – Позови, у меня дело срочное. Вышел? Куда? Я откуда? От верблюда. Лопатин я, из Макеевки. Ты там новенький, что ли?
Пожимает плечами, корчит рожу невидимому собеседнику и подмигивает Валентине. Та не знает, расстраиваться или погодить. И недовольно думает, что зря Колька так вольно разговаривает с милицией. Бросят трубку, потом дозвонись. Но тот обрадованно кричит в нее:
– Вовка, ты?! Генерала неужто присвоили, раз не узнаешь. Ну, привет! Жизнь как, не заскучал по нашей дыре? Ну это ты зря. Давай, приезжай, тут твоя невеста по тебе с ума сходит, – и хохочет, заливается, обормот.
Валентина вида не показывает, что сердится на его идиотскую шутку. Не один он такой остроумный в деревне. Всякого уже наслышалась и научилась подковырки мимо ушей пропускать. Решительно рвет телефонную трубку из руки Кольки.
– Здравствуй, Владимир. Не знаю, что и делать, опять моя девка сдурела, – всякий раз одинаково говорит она. – На тебя одна надежда. Приедешь, нет ли? – облегченно вдыхает: – Ну, вот и ладно, вот и успокоил. Когда ждать-то? Одну ночь мы с отцом как-нибудь с ней сладим, – и кладет трубку.
– Едет жених-то? – лыбится конопатый Колька. Забыл уж, как вечерами напролет у их палисада топтался, заглядывался на Наталкино окно.
– Да уж он не ты, насмешник, – поджимает Валентина губы, сухо прощается и выходит из диспетчерской. До следующего раза.
Одна тяжкая обуза свалена с плеч, но, спускаясь с крыльца, спохватывается: корова недоена, грядки сухи. И ощущает сладкую тягучую истому по прежней жизни, когда могла себе позволить неспешно и достойно пройтись по вечерним улицам, раскланиваясь с каждым встречным. До того ли теперь, надо еще к Катерине забежать. В сумке лежит отрез тонкого, в розовый цветочек, дорого батиста. Для дочки берегла, вовремя не пошила, а теперь вроде и ни к чему.
С улицы свернула в проулок к Катерининому дому. Калитку отворила, пряно пахнуло мокрыми грядками с тугой напоенной водой зеленью. И цвет у Катерины погуще и помидоры покрепче. Так ведь несчастье ее двор не сушит. Вздохнула и кликнула в настежь распахнутую дверь:
– Катерина!
– Иду, иду, – донеслось из глубины двора.
Валентина только присела на завалинку, дух перевести, а Катерина уже тут как тут – несет из стайки тяжелое ведро парного молока. Поставила на крыльцо, освобожденно потянулась и руки фартуком вытерла – увидала отрез.
– Нет, нет, еще чего удумала, – выставила она вперед ладони. – Что мне, надеть нечего? Да и нет у меня привычки на убогих обижаться. Где покупала-то?
Глаза ее, еще секунду назад ленивые, уже ощупывают, обминают шелковистую ткань. И от этого взгляда холодеет у Валентины в груди, но только на короткий миг. Она сердится на себя, сует сверток Катерине в руки и, не оглядываясь, задами, спешит домой. Нечего жалеть потерянное, вон почтальонка какую страсть потерпела сегодня от Натальи.
Вечер пахуч, тепел, как парное молоко. Розовая пыль плавает над дорогой. Пастух Кеша давным-давно пригнал коров, и где-то бродит, беспризорничает ее Зорька. Вся накопившаяся за день усталость отдается в ноги, Валентина невольно замедляет шаг. Подкосила ее болезнь дочки. Знала б загодя, легла бы на пороге, не пустила в треклятый город – казнит она себя. На погибель оторвала от сердца кровиночку, а думала – на счастье. За что такая кара? Неужто за радость и гордость, с какой они растили пригожую да смышленую девочку – надышаться на нее не могли. Велика ли в том вина? – не хочет соглашаться материнское сердце. Ровно кто сглазил. Как она там – приходит ей на ум – не ушиблась, не поранилась, сидючи взаперти?
