И еще долго мы говорим, горюя каждый о своем, откровенно высказывая накопившееся, зная, что дальше стен этого дома высказанное не уйдет.
Утро еще не развиднелось, а мы уж на ногах. Гена укладывает в брезентовую сумку, пропахшую рыбой, буханку хлеба, завернутую в газету, пачку чая, соль в спичечном коробке, пару луковиц. В кладовке я снимаю с гвоздя старый запыленный велосипед – ехать нам неблизко. Собираемся молча, на скору руку, торопясь выехать из двора, чтобы там, на лесной дороге, быстрее отойти от тяжкого застолья.
…К полудню, когда солнце припекло совсем по-летнему, мокрая сумка на моем плече уже чувствительно оттягивала плечо: хариус шел как на подбор крупный. Нагулял жирку в верховьях горных речушек. Кузнечий народец оказался живучим, обсохнув от холодный росы, вовсю трещал свои песни последнему теплу – на пригорках будто кто катался по пересохшим стручкам гороха. Вскоре рыба насытилась и перестала клевать. Сквозь прозрачную воду было видно, как стайка хариусов нежилась на песчаном дне, лениво перебирая плавниками. Я так и этак водил над ними самым аппетитным кузнечиком, но ни одна рыба и рта не раскрыла. Не удержавшись, я с досады ткнул в песок тонким кончиком удилища. Легкое облачко замутило воду, разогнало хариусов.
Делать нечего, надо было собираться в обратный путь, и я уже было хотел окликнуть Гену – удилище его еще мелькало над кустами. Но торопиться не стал, место мне показалось знакомым: сразу за небольшим, в четыре бревна, мостком узкая речка плавно гнула дугу, а на самом повороте в нее вбегал звонкий ручей. Я вспомнил, что там есть скрытое от глаз улово, в котором не раз пытал свое рыбацкое счастье и не понапрасну. Осторожными шагами, бесшумно приминая траву, шел я к заветному улову, разве что осталось перестать дышать. И вздрогнул от резкого треска. Тр-рр! – поднялся из под-ног большой черный кузнец и пронесся мимо, показав красные крылья. Плюхнулся в камни и замер. Ну как было пройти, не словив такую роскошную наживку? Несомненно, рыбацкий бог сидел за ближним кустом и благосклонно водил меня по речке.
Перекат глушил и без того неслышные шаги, когда я вплотную приблизился к кустам, прикрывшим бегучую воду. Выбрав просвет между ветвей, коротко взмахнул удилищем и пустил кузнеца по течению. Тот медленно закружился, величаво выплыл на середину улова и, словно попав в воронку, растворился в глубине. Кузнец – не малая букашка, чтобы вот так ни с того ни с сего исчезнуть под водой. Я на всякий случай опустил конец удилища, и какое-то мгновение леска слабо стелилась на поверхности. Но вдруг резко пошла в глубину, зазвенев, как струна. На всякий случай я машинально подсек и тут же на руки навалилась тяжесть. Вода вскипела, мелькнуло черное с фиолетовыми разводами тело, алые плавники резали воду. Таймень упорно рвался под берег, где густо лежала тень, но крепкая леса не давала, разворачивала его мордой ко мне. И не долго пришлось бы бороться рыбине – до первого глотка сухого воздуха, если бы не моя промашка: заторопился с отвычки, потянул сильнее, чем следовало. Щелкнула капроновая нить, остаток лески вяло заколыхался в струях воды. Руки противно дрожали, в висках раздавалось звонкое стрекотание неотловленных кузнецов.
– Отвоевался? – услышал я за спиной тихий голос Гены. – И тебя обманул таймешок. Однако здоров, чертяка! Я все лето не мог его взять. Уж и так и этак к нему подкатывался, не брал! И как ты его уговорил зацепиться?
– Нашел подходцы, – от огорчения, что упустил такую рыбу, у меня свело губы.
И мы пошли с ним по тропке туда, где остывал наш костер. До поселка мы решили идти рекой, не хотела нас отпускать чистая говорливая вода. Пару перекатов оставалось пройти, все малые речки растворились в большой воде, и уже ехать можно было по лесной дорожке, усыпанной старой хвоей. Но тут Гена что-то выглядел с крутого берега, остановил мопед. Отсюда была хорошо видна каменная запруда, сооруженная на перекате и оканчивающаяся длинной сплетенной из тальника мордой. А в ловушке ворочались большие черно-красные рыбы, одна из которых, поверилось мне, час назад унесла мой крючок. Вода тонким слоем смазывала горбатые спины, плавники торчали растрепанными парусами. Понятно было, что таймени попали в морду недавно: гибкие сильные тела бились о стенки, гнулись на шершавых прутьях.
– Мать честная, – приглушенно охнул Гена и полез, оскальзываясь на каменистой россыпи, к ловушке. – Ты посмотри, что поганцы делают.
По колено в воде добрел до морды, запустил руки в крепко сколоченную клетку, и мне показалось, первая рыбина вырвалась, живым чугунным слитком упала ему под ноги и стремительно исчезла в белой пене.
– Держи крепче! – завопил я, торопясь на помощь.
Но вслед за первой темными тенями метнулись в глубину и остальные.
– Ты чего? – изумился я. – Такую добычу упустил. Мы с тобой целый день ноги мяли, а лишь один таймешок и поблазнился, а тут такая удача. На целую бы зиму рыбы насолил.
Гена, спотыкаясь, выбрался на сушу, присел на камень.
– Пусть плывут. Так не честно. Не люблю, – запаленно дыша, проглатывая слова, заговорил он. – Это не рыбалка, а добыча. Им же, бедным, не обойти морду, а вниз уходить надо, чтобы зимой в омуте не задохнуться, этим и пользуются разные проходимцы.
– Так сломай морду, чего уж легче, могу помочь…
– Оставь, пусть стоит, ломать ее – себе дороже. К вечеру и востановят, да так запрячут, что не сыщешь. Тяжело мне по всей реке рыскать, а так знаю, где пакостят, буду поглядывать. Таймень только начал скатываться, а хариус сквозь прутки провалится, я посмотрел. На крупную рыбу морда поставлена. Да ты не переживай, оставайся на пару дней, словим мы с тобой тайменя.
– Да я и не переживаю, отошел, тебе вот удивляюсь.
– Ну поудивлялся и поехали. Видишь, муть пошла, значит, в верховьях дожди, к вечеру или ночью до нас дотянут.
Я медленно крутил педали вслед за мопедом, тарахтевшим в полусотне метров впереди. Смутно было на душе. Надо было уезжать, а что-то удерживало, не отпускало. И мысли были пасмурные, думалось: оттого и живут многие из нас в одиночестве, что легко пропускают сквозь сердца чужие судьбы и чужие жизни. Мало кто умеет сочувствовать и соболезновать по-настоящему. И когда только прорастут в нас семена милосердия ко всему живущему, или до высшего смысла его нам предстоит добраться лишь через великие муки? И прорастут ли, и доберемся ли? Но сохранил же Гена в себе все лучшее, и это помогает ему жить. Не бежит от чужой беды, не прячется за своим несчастьем. Нет, есть в нас великие силы, но как их пробудить?
* * *
Рано утром Гена проводил меня до развилки дороги. Под мостом шумела темная вода, закручивала воронки и тут же зализывала, ровняла вмятины. Ночью под мостом проскользнули большие черно-красные рыбины и теперь были уже далеко от нас.
– Приезжай. Я буду ждать, – тихо попросил Гена, прежде чем у меня с губ сорвалось последнее «прощай».
В кедрачах
Электричка заполошно, точно спохватившись, что опаздывает, крикнула в ночь и умчалась. Горы пугливо откликнулись и за близким перевалом погасили ее топоток. Матвеич и Валерка остались одни на заброшенном полустанке. Несколько темных домишек сиротливо притулились у подножия вставшего на дыбки хребта. И лишь в одном из них тускло мерцал слабый обморочный свет.
