Верить хочу, что бесконечен мой путь. А знаю одно – каждому свой срок не устать жить. И короток он. Светила и те гаснут и взрываются. Да есть ли промежуток между жизнями? А если нет, зачем бесцельное блуждание в хаосе без боли, без радости и любви? Вселенная ли – дом покинувшему погребенное тело? Но за всем этим живая мука – страшно не увидеть более любимых лиц на любимой земле. И еще страшнее не подать им какого слабого знака – не страдайте, милые!
Иногда я физически ощущаю, как трещит невидимая неимоверно прочная стена, окружающая меня. Напирают извне силящиеся пробиться ко мне, докричаться до меня, о чем-то поведать. Но тщетны усилия. Туго выгибается она и опадает мягким сдувшимся пузырем, чтобы тут же напружиниться вновь. Из ниоткуда доносится могучий ор – будет так! А как? – узнаю, лишь слившись с хором беззвучных голосов.
Слаб, немощен человек. Боится боли и страданий. В том тоже промысел Божий. Ибо что же еще держит человека, как не боязнь потерять и потеряться. Но если призрачна вера – обретешь ли жизнь?
А Вселенная распахнута во все концы: и мрачна, и холодна, и пустынна. Как безлунная ночь в снежной степи для заплутавшего путника. Куда ни глянь, отовсюду наползает мрак. И безысходная тоска теснит грудь. И леденит усталое сердце. Но пройдешь обмерзшую пустыню, вспыхнет огонь небесный, озарит надеждой. А с ней подымется дух. И прибудет сил.
И спалось, и не спалось мне этой ночью. Тревожно было забытье, и неспокойны внезапные пробуждения. Совсем было измаялся, не будь рядом, руку протянуть, сладко посапывающего сынишки. Каждый шорох его легкого тела возвращал меня к жизни, снимал с души морок. Укреплялась любовью душа.
Будем как дети, в мудрой наивности представляющие жизнь, как день, и смерть, как ночь. Ушло светло, пришло темно – пора на покой. Не век же бодрствовать. Отдохни человек, а там как Бог даст. Каждому бы помирать было, как засыпать: безмятежно и легко, в уверенности, что лишь смежишь веки, поплывешь куда-то, кем-то ласково влекомый. А откроешь глаза вновь – белый свет наполняет тебя новой жизнью. Только ее еще заслужить надобно.
Светало. Темные скомканные тучи плыли над мокрыми сопками, и в них уже проглядывали то там, то здесь жемчужно-голубые оконца неба. Я смотрел на сладко спящего сынишку и улыбался…
Утром нас разбудит гомон птиц. Мы выйдем во двор и увидим, как взмывают и падают в пронзительной синеве они, трепеща и ликуя над обновленной землей. Терпко будут пахнуть взъерошенные тополя, и в воздухе носиться едва уловимая горчина сгоревшей ночной грозы. Сломанная верхушка дерева перегородит нам путь к калитке. И вся улица будет усыпана тяжелыми от листвы ветвями.
– Сколько отломков, – подивится сын, заспавший грозу.
Светел, летуч, невесом и просторен станет вбирающий нас мир. Такая неукротимая жизнь закипит в солнечном сиянии, что возрадуется мое усталое сердце. И улягутся мои ночные тревоги.
…А пока я улыбаюсь в зыбкой рассветной полутьме, вспоминая, как долго сынишка держал мою ладонь своей цепкой ручонкой. Уже вздрагивал от нетерпения уснуть, уже спал, а все не отнимал слабых пальчиков. Покуда не обессилел вовсе, не уронил руку с кроватки. И открылась тогда мне горькая истина, что во благо его неокрепшей души отдаляет, разводит нас жизнь. Чтобы не опалило ее раньше времени ледяным дыханием смерти. И по всему выходит – надо поторапливать ее отход. Так ведь и вечер остужает день, подготавливая ночь. А там, даст Бог, опять обогреет утро.
Но представлю на миг, что вот, оборвалась наша трепетная связь, и слезы студят сердце.
У печали долгий след
Впереди была добрая дорога. Я давно и с нетерпением ждал ее. С возрастом пришло умение сниматься с места легко, без щемящей сердечной боли, без тоскливого чувства, что покидаешь свой дом второпях и вряд ли скоро в него вернешься. И было странным, что я так долго не мог собраться, все откладывал, тянул эту поездку, пока не испугался, что однажды придется признаться себе – поздно пускаться в желанный путь. Там, вдалеке, ждали меня хорошие люди, к которым я все обещался, да никак не мог приехать. Не было у меня к ним никакого дела, кроме как повидаться, провести несколько дней и ночей, наполненных тишиной, спокойствием, отдохновением. И уехать, вобрав мудрую силу деревенского бытия. Наверное, мне и двум одиноким старикам было счастливо вместе, если счастье есть открыть в себе такое родство душ, что становится холодно при мысли – какая незаполнимая пустота зияла бы в жизни, не будь их, сколько всего недополучил и не узнал, если б случай однажды не толкнул нас навстречу друг другу.
Мы никогда не загадывали наперед – что будет, не любили затрагивать время, которое еще не пришло. Мне не вышел срок, а у них – уже. И все же настала та ночь, когда бездонное небо опрокинулось на синее окно, просыпав холодные искры звезд, и связались воедино невысказанные мысли, неловко оброненные слова, то, что было в нас так созвучно и так невыразимо. Не оттого ли, что время для моих добрых стариков давно летело вскачь – не успело утро отворить ставни, а вечер уж захлопывает их.
…Я стоял у автобуса, упрямо сжавшего жесткие створки дверей. И пока они не разомкнулись, насквозь пропитался непогодой. Ничто так пагубно не действует на людей, как ожидание в одиночестве. Наконец, нырнул в уютный салон из промозглого омута осеннего утра, и попытался привычно настроиться на светлую волну, которая обычно охватывала меня перед долгожданной поездкой. Без этого бережно хранимого чувства, мне, задавленному житейскими делами, было лучше ее и вовсе не затевать. Тогда-то толкнулось в сердце щемящее ощущение тревоги и потери, будто котенок коснулся мягкой лапой, и тут же выпустил острые коготки. Или занес я с собой осколок зябкого утра?
Автобус тронулся, и от окна, по которому осторожно змеились тонкие струйки дождя, сразу же потянуло холодком. И было странно видеть, как размазываются по лобовому стеклу мутные подтеки: не добегая и до середины, они закручивалась встречным ветром, срывались, как если бы слезы текли не по щекам, а сразу же тянулись к вискам. Начинался один из последних дней изможденной ненастьем осени.
Отогреваясь, я неожиданно подумал, что время для поездки выбрал не самое удачное. В такую промозглую пору хорошо бы уже быть на месте, сидеть на кухне, слушать, как гулко роняют секунды старенькие ходики, будто капли прохудившийся рукомойник. Чувствовать спиной тепло ожившей после долгого безделья печки. Смотреть как тощий дождик за мокрым окном уныло сечет жухлую ботву на огороде, старательно заполняя водицей чьи-то сиротливые следы на усталой земле. И представилось – тяжело, низко плавает придавленное небо над землей, а потому не разобрать, где туман, а где облака, и кажется, что дождь растет из грядок.
Мне было не по себе везти колкую льдинку в груди, и поначалу думалось – появилась она оттого, что кануло вот еще одно благословенное лето, а до следующего так далеко. Так, что и не верится – доберется ли оно когда до нас, одолеет ли тяжкое бремя зимы. Ровно, монотонно гудит мотор, под этот гул, подремывая, легко вспоминается прошлое.
…Я заблудился, чего прежде со мной в этих хоженых-перехоженых лесах не случалось. А вот крутнулся на грибном склоне, перевалил вершинку, скатился в болотистую низину, еле продрался сквозь замшелую чащу осинника да ольхи и очутился в глухом распадке. Куда он вел – неведомо, впору было опять карабкаться на гору, а там взбираться на самую высокую сосну. Осматриваться да прислушиваться – не донесется ли откуда шум тракта. На мгновение стало неуютно, тревожно, как если бы потерялся в глухой тайге. Впрочем, немудрено заплутать в морошный день, когда волглые осенние туманы смешивают небо и землю.
