– Лучше бы мы в казино поехали, – помолчав, сказал Михаил, – развеялись… Что-то муторно мне от наших разговоров сделалось. Мечта у меня есть заветная. В казино этом знаменитом куш сорвать. И дело не в деньгах, вовсе не в них, доказать хочу, что еще могу подмять под себя удачу.
– Не наигрался еще? – на мгновение Дмитрию жалко стало его.
– Скучно мне жить просто, без азарта, без охоты. Да и какой живой человек мечтой себя не тешит. Ты вот ты, например, о чем мечтаешь? – произнес он шершавым голосом.
– Съездить в одно местечко близ Цюриха, Цолликон называется, – не раздумывая, ответил Дмитрий, и не удивился тому – эта мысль занимала его едва ли не с первого дня пребывания здесь, – побывать на могиле Ивана Ильина.
– А кто он тебе? – удивленно спросил он. – Родственник?
– Можно сказать и так… Великий русский философ он.
– Не слышал даже. Какая-то совсем уж неказистая у тебя мечта… Отсюда же рукой подать, сел на авто, несколько часов и ты в Цюрихе.
– Легко сказать, у меня швейцарской визы нет. Видно, не судьба, – вздохнул Дмитрий.
– И это все, предел твоих желаний?
– Почему все, еще мечтаю, чтобы прах этого человека упокоился, наконец, в родной земле.
– Тебе-то зачем это надо? – с подозрением осведомился он.
– Почему мне, это всем надо, – и спохватившись, поправился, – нам, русским. Хватит быть в рассеянии, пришла пора собирать всех вместе.
– Наверное, мне тебя уже совсем не понять, ты еще дальше от меня, чем я думал, – протянул Михаил.
С русского человека, как с луковицы, слой за слоем шелуху сдирают, добираясь до таинственной сердцевины, а когда сорвут последнее, обнажится горькое.
Хрупкий бокал опустел, и Дмитрий осторожно отодвинул его от себя. Михаил допил свой можжевеловый напиток, но, казалось, не захмелел ничуть, лишь скулы резче обтянуло сухой, будто обветренной кожей.
– Наверное, голодный я, – прислушался он к себе, склонив голову, – пока не выпью, никакого аппетита. Составишь мне компанию или удалишься в гордом одиночестве?
– Отчего не составить. У меня тоже с утра маковой росинки во рту не было.
Михаил щелкнул пальцами и у его плеча тут же вырос официант и распахнул перед ним меню в кожаном переплете.
– В нашем элитном ресторане, – неторопливо переводил он на русский язык меню, – вы можете заказать все, что вам угодно, любое блюдо из речных рыб, а также разнообразных морских гадов.
Поднял глаза на застывшего у плеча официанта и что-то быстро, Дмитрий не успел уловить, спросил по-французски. Гарсон важно кивнул головой.
– Утверждает, что и впрямь все. А вот мы его сейчас проверим. Омуль на рожнах, – произнес он по-русски и облизнул пересохшие губы.
Официант умоляюще посмотрел на гостя и пожал плечами.
– Омуль на рожнах, – четко выговаривая каждое слово, повторил Михаил.
– Минуточку, – в замешательстве ответил официант и исчез, чтобы вскоре появиться в сопровождении солидного распорядителя.
– Есть проблемы? – любезно осведомился господин. – Я немного говорю по-русски, у нас теперь бывает немало гостей из России. Думаю, что совместными усилиями мы легко устраним недоразумение. Наши повара действительно способны приготовить любое рыбное блюдо. Например, расстегай, – с видимым удовольствием произнес он. – Я бывал в Москве, изучал русскую кухню и знаю ваши вкусы, – добавил он все с той же вежливой улыбкой на губах. – Уверяю вас, из нашего ресторана еще ни один клиент не уходил, как это по-русски, не солоно хлебавши? Но что за такое блюдо – омуль на рожнах?
– Проще не бывает, – произнес Михаил, отсутствующим взглядом провожая бесплотно скользнувшую за окном птицу. – Выбираешь из свежего улова крупных тугих омулей, потрошишь, пластаешь, изнутри натираешь крупной солью, и нанизываешь на рожна. Еще надобно проследить, чтобы дерево не смолистое попалось, иначе рыбу горечью испортишь. Рожна наклонно втыкаешь вокруг костра, и ждешь, пока омуль поджарится до золотистой корочки. Вы точно ничего не перепутаете? – строго поинтересовался он у обескураженного господина и продолжил: – А как начнет потрескивать да брызгать соком на угли, стало быть, готово, – голос его дал слабину. – Но это не все, надо еще чтоб волна накатывала на берег, билась о камень, студила лицо. И ночь была ясная звездная, и где-то далеко одиноко, щемяще так кричала чайка.
Михаил отрешенно смотрел на метрдотеля.
– Не огорчайтесь, месье, рецепт этого блюда вам не найти ни в одной кулинарной книге, – произнес он, наконец, на любезном французском, обнаружил в своих руках пухлую тисненой кожи папку и медленно положил ее на стол.
– Нет, так ни за какие деньги не купишь. А я дорого бы заплатил, за один лишь запах омуля. Так явственно его помню, ажно голод разбирает. А ведь было, все было, и враз – никого и ничего. Будто волной смыло. И уже никогда не будет, – растягивая слова, отчужденно вымолвил он.
Протянул с такой тоскливой силой, что если в тот час на далеком байкальском берегу полыхал под гранитной скалой рыбацкий костерок, верно, дрогнуло, взметнулось и распалось на языки пламя, рассыпая во тьме колючие искры.
Легкая судорога прошла по левой стороне его окаменевшего лица. Дмитрий вдруг испугался, что вот еще секунда, и Михаил уронит лицо в ладони, заплачет навзрыд. Но через невыносимо долгую тягучую минуту он резко вскинул голову, остановил на официанте твердый властный взгляд, и сухим четким голосом сделал заказ.
В жизни, ни до, ни после, не пил Дмитрий такого терпкого белого вина, отдающего сладкой горечью эльзасских виноградников.
Будем живы
1
Птица ли вскрикнула в вечереющих травах, камешек ли скатился по склону, да только очнулся я. И тут же ласково прозвучал во мне нежный голосок сынишки. Он играл неподалеку, среди розовых островков богородской травы, в игру нам, взрослым, уже неведомую. Рассеялся туман забытья. Светло и спокойно стало на сердце. Почудилось: стороной минули отпущенные на мою долю несчастья, растаяли в медовом свечении угасающего солнца. Остались тепло да радость. И впредь будет так.
А до того томилась душа. Отчего, и сам не знал. Но будто холодный обруч оковал грудь, стеснил дыхание – и сразу мысли вразброд, и чувства не в лад, и глазам не мил белый свет. И было взяла досада – уж не город ли, оставленный мною на время, допекает, требует обратно. На что лишь горько усмехнулся – город и без меня жил припеваючи. Незнакомая тоска уколола пронзительно – живи там, где родился. Среди этих ковыльных степей, голых сопок, на продуваемой всеми ветрами земле. А не на стороне, где едва прижился, пустил корешочки, а уж как заморозком прихватило виски. Да пока не застынешь, не узнать, что согревает. Никто не гнал из отчего края, не выпихивал за порог – иди, ищи кусок хлеба, может, где он и слаще. На себя обижайся, что не пригодился, где родился. Ворохнулось сердце: потому тяжко, потому душно.
