На площади у старой ратуши замедлил шаг, закурил тонкую коричневую сигарету и сухо сказал:
– Знаешь, а тут врачи, в отличие от русских – люди обеспеченные. Ты тоже концы с концами сводишь?
– Не в деньгах счастье, а как их можно любить и вовсе не представляю, – ушел от прямого ответа Дмитрий, и, застигнутый врасплох, неожиданно для себя добавил: – Труднее всего любить человека.
– В самую точку, – уважительно протянул Михаил и едва ли не впервые пристально глянул в глаза. Дмитрий внутренне поежился. Он будто прочел в этом мрачном взоре: сызмальства сердце мое переполняла любовь ко всему живущему, а осталась одна боль да мука. Что-то со всеми нами случилось, если так со мной произошло.
– В нашем отечестве не все, конечно, но многое осталось прежним, и хороших людей не поубавилось, просто они в глубине жизни, а на поверхности грязная пена. Хорошее надо искать, а плохое само набредет, – в замешательстве договорил Дмитрий и замолчал.
В ту самую секунду к нему возвратился во всей своей холодной ясности ранний апрельский вечер: клок прошлогодней соломы на обочине дороги, плавно уходящей к самому горизонту, вытаявшая прошлогодняя стерня широкого поля, высокое прозрачное небо с трепещущим в вышине жаворонком, льющим на землю из серебряного кувшинчика свои чарующие звуки, и чернеющие вдалеке перелески, подсвеченные снизу матовой бледностью нестаявших снегов. И будто враз ощутил холодок неуловимого ветерка и запах горчинки истлевшего в пламени талого прута, и тонкий вкус березового сока. А вместе с тем – пронзительное чувство слитности, принадлежности и растворенности во всем этом, распахнутом на все стороны летящем пространстве, так сразу, легко и свободно вобравшем его в себя.
– Слушай, а куда мы с тобой идем? – спросил он, с сожалением избавляясь от мимолетного видения.
– В ресторан, куда же еще, чай не бедные мы, – совсем по-русски ответил Михаил. – Пока ты мне тут про нежные чувства толковал, мне на ум вот что пришло. Я когда впервые сюда приехал, знаешь, чему больше всего поразился? Радушию людей. Вышел из отеля, не прошел и сотни шагов, обгоняет меня на тротуаре француз, сразу видно – торопится, обогнул, обернулся и с любезной улыбкой: «Пардон, месье»… Мол, извини, побеспокоил. И побежал себе дальше. Скажу тебе, впечатление получил не из приятных – будто в дураках меня оставили. После догадался отчего: как-то очень быстро народ наш отвадился улыбаться. Вечно он чем-то озабочен, угрюм, зол. Ты не замечал, что у вас там, на улицах мало кто уступает дорогу друг другу. А меня за все эти годы здесь никто ни разу не обматерил. Ну, так вот я скорее того француза полюблю, чем русского и ничего с этим уже поделать не могу.
Дмитрий отчетливо сознавал всю реальность окружающей его жизни, трезво оценивал слова и поступки, и в то же время не мог избавиться от странного чувства невозможности происходящего: они неторопливо шагали в прозрачном и тихом мире, которому не принадлежали и не могли принадлежать. Однако каким-то совершенно невероятным образом рок свел их так далеко от отечества, но не мог избавить от чувства разъединенности. И весь их нелепый путаный разговор был не более чем пустая выдумка.
– …машину оставил во дворе отеля и пошел, куда глаза глядят, оглушило меня известие, что отбыли мои приятели на родину, а так неплохо здесь устроились. У обоих роскошные особняки, шикарные авто…
Внезапно Дмитрий понял, что потерял нить разговора и неловко вклинился в разговор:
– Так срочно, что даже не смогли предупредить…
– Их же не спрашивали, в наручники и в самолет! Хорошо, что меня не успели в свои дела впутать, – если бы не холодок в его голосе, можно было решить, что сказано это с удовлетворением. – Да что о том говорить, только настроение портить, – оборвал он свой рассказ и задержался у яркой клумбы, – ты лучше глянь, какие тут цветы цветут. Поначалу в толк не мог взять – как они круглый год не вянут? Ни зимой, ни осенью. Здесь ведь тоже холода бывают. После выяснил, что цветы выращивают в бумажных пакетах, меняют по надобности.
– При чем здесь цветы? – удивился Дмитрий.
– Да ни при чем, так, глаз радуют. Немного в нашей жизни красивого осталось.
Дмитрий не мог согласиться с ним по одной причине – все эти дни он сполна наслаждался красотой разумно и со вкусом устроенной здесь жизни. Поначалу дивясь простодушному украшательству жителями своих жилищ: цветами в горшках, затейливыми фонарями, росписью наружных стен и скульптурами над входом. Изумление вскоре прошло, но не бесследно, осталось понимание, что удивлялся больше не тому, что на родине днем с огнем не отыщешь, а своей наивной уверенности, что и у нас, наконец, все так же славно уладится. И еще – чем быстрее и вернее поймем, что своя краса милее чуждой, тем пригляднее станет наша жизнь. А уж после проявилось в нем это неизъяснимое чувство принадлежности к своей светлой суровой земле, променять которую на любую другую, даже такую славную, как эта, было бы дикостью несусветной.
Так долго петляли они по тесным извилистым улочкам, что в какой-то момент Дмитрию показалось, что и пирс, и берег, и озеро остались где-то далеко позади, а сами они окончательно и бесповоротно заплутали в замысловатом городском лабиринте. Как вдруг в узком промежутке меж каменных особняков вновь выказался шелковый бирюзовый лоскуток. И тут же, рядом с берегом, обнаружился небольшой веселой постройки ресторан, окнами на безмятежную водную гладь. С вывески над входом горделиво выгибал шею белоснежный лебедь и разве что не шипел на посетителей.
– Ну, дошли, наконец, – перевел дыхание Михаил, – а то уже притомился. Да и немудрено, перемахни-ка за ночь через Альпы.
– Укатали сивку-бурку крутые горки, – меланхолично заметил Дмитрий, все еще пребывая в сомнениях, – а то, может, оставим эту затею?
– Я в этом ресторанчике бывал, и мне понравилось, – будто не услышал его Михаил. – Помню, хвастали мне, что лучшего винного погребка на всем побережье не найти, и особенно славен выбор белых вин.
В полупустом зале выбрали столик у окна с видом на озеро: за прозрачным стеклом сиял и искрился неправдоподобный прекрасный мир, из которого они только что выпали в эту уютную полутьму, заполненную модными изысканно сделанными вещами. Но изыски всегда отличаются от истинного. Там, за окном, было много настоящего: скалистые горы, озеро, стремительно приобретающее свинцовый оттенок, ветер, вдруг вскачь погнавший волны, взъерошенные савойские сосны и плавное падение огромного разлапистого кленового листа. Глаз было не отвести от стремительно меняющейся на глазах картины. А еще через мгновение коротко и наискосок брызнули капли дождя, и стекло подернулось матовой пеленой.
– Резко в это время погоду ломает. Похоже, выпал нам последний солнечный денек. Теперь поползут мокрые туманы, заволокут город по самые крыши. Понесут сырость и холод, и тоску, – задумчиво произнес Михаил, отводя взгляд от запотевшего окна и раскрывая винную карту. Невозмутимый официант уже пару минуту выжидающе стоял у столика.
– Что и следовало ожидать, полный набор: мускат, токай блан, сильванер, гевюрцтраминер… Местными винами тебя наверняка уже потчевали, а я хочу тебя удивить эльзасским вином. Провинция есть такая – Эльзас – на границе с Германией, а там и я недалеко живу… Гарсон, токай пино грис, – отрывисто сказал он.
