Дмитрий вдруг подумалось, что здесь на чужбине он ни разу не изведал такой мучительной иссушающей тоски по дому, которую часто испытывал в родных краях. И зачем-то именно сейчас, когда он бесцельно шагает по вымощенному гладким камнем тротуару, во всей полноте и откровенности обнажилась ему вся сердечная печаль по той России, которую предки так давно и так хорошо выдумали, ладно изваяли в пространстве и времени, да не сумели удержать. Все, что знал, понимал, помнил он, мысленно слилось в один странный образ. Представлялось ему отсюда, как его поредевший опамятовший народ впопыхах собирает рассыпающиеся обломки. Но большинство лишь лихорадочно поводит руками, растерянно озирая пепелище, с веселым ужасом наблюдая, как из-под пальцев пришлых ваятелей все резче проявляется иной и чуждый лик.
Да и то хорошо, что те немногие нашлись, кто, собравшись с силами, вновь взялись, не уповая на один Божий промысел и Божие милосердие, лепить-крепить, лелеять, в робкой надежде, что выйдет похожее. Видно, и впрямь Россия без страданий была бы не Россией. «Вот и настрадаемся всласть», – будто кто издалека прошептал ему.
Дмитрий вздрогнул, пришел в себя, осмотрелся и обнаружил, что в одиночестве сидит на чугунной скамье под облетевшими платанами. Серая пятнистая глянцевитая кора деревьев была похожа на камуфляжный наряд «снежный барс». Не желая более терзать сердце, стал разглядывать зеленую, испятнанную желтыми листьями траву, яркие вспышки цветочных клумб, окружавших позеленевшей бронзы статую французского генерала, воевавшего еще с русскими гренадерами, приступом взявшими Альпы, высоко взлетающие и тотчас опадающие струи фонтана.
Прохладный ветер долетал с бирюзового озера, срывал со струй серебристые капли, приятно овевал разгоряченное лицо. Стыдно признаться, но так мило, тепло и ласково было ему здесь проживать. Такую долгожданную свободу и отдых получили душа и тело. Да и что тут говорить, устал русский человек от лихолетья, заполнившего все уголки бескрайней страны. И он устал. Но тут же поправил себя: хорошо и мирно было ему здесь лишь потому, что на этих остроконечных вершинах снежно мерцает отсвет далекой родины, созерцаемый каждым любящим и верным сердцем.
Дмитрий сокрушенно покачал головой: не с кем поделиться сокровенным, некому доверить свои думы, разве что ненадежной бумаге. Поднялся со скамьи и пошел вниз, по серпантину дороги, ведущей на берег озера. Светло и безмятежно расстилалось перед ним живое водное пространство, посверкивало золотистыми искрами. Его распахнутость и светоносность, вольный простор избавляли от душевной смуты, привнесенной неприятной встречей. От химеры, будто обманули, оскорбили и унизили, а разобраться, ровным счетом ничего не произошло, ну, не ответил человек на душевный порыв, прошел мимо. Что ж тут такого, может статься, неприятность у него вышла или голова болит?
И чего это я всам деле так огорчился, привязался к встречному-поперечному, он-то в чем виноват? – улыбнулся Дмитрий, ощущая, как светлеет и расступается в груди, как вытесняется из сердца досада. Верный признак, что скоро понесет его воздушная сила в родимые края, где новой пищи для страданий ума и сердца будет предостаточно. Там и нагорюемся – сказал он себе, ступив на дощатый пирс, окруженный флотилией разномастных яхт и одиноких рыбацких суденышек. Облокотившись на перила, смотрел в прозрачную глубь, вспоминая силу и необузданность тугой иссиня-зеленой байкальской волны. Но размывались чувства слабой жидкой водицей, как тушь по ватману.
За спиной раздались шаги, и кто-то, показалось, недовольным голосом, произнес:
– Ну, никак нам не разминуться сегодня…
Дмитрий обернулся и оказался лицом к лицу с прохожим, которого он повстречал у турецкого магазина.
– Мир тесен, где уж тут двум русским разойтись, – выдержал он холодный неподвижный взгляд его рысьих глаз.
– И впрямь, узко здесь, сверху давит, снизу подпирает. Хотя мне по нраву, там, где я жил, горы тоже сразу за огородом начинались, – равнодушно вымолвил тот, глядя куда-то поверх его плеча. – Давно из России?
– Уже завтра буду дома, – неопределенно ответил Дмитрий, подмечая въевшийся в его речь чужеродный оттенок.
– Ну и как там дела? – все тем же бесцветным голосом произнес он, как спрашивают иностранцы и никогда соотечественники.
– Ну, это, смотря что хочется услышать, – сухо сказал Дмитрий, преодолевая вновь нахлынувшее раздражение. – Как худо, бедно, несчастно мы там живем, или у нас, как это у вас говорится, все о'кей?
– Допустим, в тех краях, где я живу, это звучит несколько отлично – аллес гут, а так – молодчина, просчитал меня, – и подобие усмешки тронуло уголки его крепких сухих губ. – Позвольте представиться, Михаил Киреев, ныне германский подданный, мигрант последней волны.
– Ясно, беспризорное дитя российского капитализма, – съязвил Дмитрий, теряя всяческий интерес к бывшему соотечественнику, в смутные перестроечные времена вдосталь насмотрелся на подобных господ.
– Не дерзи, – лениво ответствовал тот. – Капиталистом не назовусь, хотя кой-какие капиталы имею…
– …нажитые честным и неусыпным трудом на просторах моей необъятной родины. Нашел чем похваляться, – добавил Дмитрий и зашагал прочь. Ну, не смотрят так русские люди, не говорят и не ведут себя так. Да что с него взять, одним словом, бывший. От русского у него одно обличье осталось, да и то сильно подпорченное.
Дмитрий не обольщался, на его родине за последние годы сбилось с пути немало хорошего народа, бросившегося в кипень новой жизни, как в омут с головой. Да и что не сделаешь, потеряв надежду пожить по-человечески. Можно было не соглашаться, браниться, гневаться на оборвавших постромки людей, но в одном он не посмел бы отказать даже самым заблудшим – называться своими.
– Да подожди ты, не горячись, – услышал он за спиной напряженный голос Михаила, – я всю ночь за рулем, на нервах, думал, доеду – отдохну, да все как-то сразу пошло шиворот-навыворот. И с тобой неловко вышло, шел мимо, голова в тумане, брякнул что-то невпопад, а когда спохватился, тебя и след простыл. Отвык я в неметчине с нашим братом общаться.
– Ну, и не стоит заново учиться, – отрезал Дмитрий, не сбавляя шаг, но отцепиться от оказавшегося назойливым соотечественника оказалось непросто. Тот умолк, но упрямо шагал следом. Так, не проронив ни слова, поднялись они на смотровую площадку и остановились, переводя дыхание. Отсюда открывался пасторальный вид на швейцарские поселения, раскинувшиеся по всему противоположному берегу озера в ярком обрамлении осенних альпийских гор.
– Я как-то однажды по привычке озеро Женевским назвал, так меня, беспардонного, тут же вежливо поправили – Леман, – прервал затянувшееся молчание Михаил. – К чему я это? Да, вспомнился один французский анекдот. Значит, вымерли у женевцев лебеди. Делать нечего, обратились они к соседям за гуманитарной помощью. Ждут-пождут, наконец, привозят им птиц. Открывают корзины, а там сидят утки. Как так, вопрошают они, мы же вам заказывали лебедей? А вы им шеи вытяните – отвечают французы – они и станут лебедями. Вы на это большие мастера. Ты юмор понял? Я нет, ну, да и шут с ним. Французы – люди хорошие, но я их никогда не пойму, а они меня и подавно. У них какой-то свой французский патриотизм, несхожий с нашим. Кстати, вы там патриотов по-прежнему в одном прибежище с негодяями держите? – кашлянул он в кулак.
