– Может быть, и зайдет, он вроде в гостиницу пошел, – неопределенно ответил, понимая, что об их отношениях в этом доме не знают.
– Ну и ладно, раздевайся, проходи в горницу, а я на кухне похлопочу.
Смеркалось. Андрей сидел в горнице на диване, слушал, как гудит за стеной жарко растопленная печь, и смотрел в окно. За тонкой кисеей занавески пламенел малиновый закат. Далекие высокие дымящиеся трубы отчетливо выделялись на вечернем небе, только одни они и напоминали о городе. Сквозь переплет заснеженных черемуховых и яблоневых веток хорошо просматривалась утонувшая в сугробах тропинка, по которой он пришел сюда. Время стекало медленно, тягуче, как кедровая смола. Взятая с этажерки книжка так и осталась лежать на коленях нераскрытой. Ничего другого не мог Андрей сейчас делать, кроме как ждать.
В морозной тишине за окном, ему показалось, он издали расслышал легкие ее шаги, сердце гулко отмеряло первые удары в груди, и за палисадником скользнула фигурка Полины. Хлопнула входная дверь, и еще несколько томительных минут пережил Андрей, прежде чем широко разлетелись в стороны тяжелые портьеры и в комнату вошла Полина.
– Андрейка, – шла она к нему, и такая любовь, такая радость были в ее глазах, что нельзя было не поверить в свое счастье. – Андрейка, наконец-то ты приехал…
Она уткнулась ему в плечо, и он обнял ее хрупкие плечи, чувствуя, как знакомая нежность сушит горло.
– Да что с тобой? Не плачь, ничего ведь не случилось, – говорил он неуклюжие слова и сам начинал немного бояться необычайной силы нежности, которая вдруг охватила его.
– Я так боялась, что ты не придешь, что никогда больше не увижу тебя. Так ждала тебя. И подумать не могла, что могу так ждать и так бояться за тебя. Жила одними письмами от тебя и все время боялась, боялась, – вытирала она слезы по щекам.
Андрей поднял глаза и увидел в проеме двери мать Полины. Широко раскрытыми глазами она смотрела на них. На какое-то мгновение он смешался, отвел взгляд, но не отпустил Полину.
– Чего это мы с тобой, дочка, гостя голодом морим, – нашла выход из положения мать и оторвала их друг от друга. – Помогай стол налаживать.
И сразу дом ожил, наполнился праздничной суетой. За хлопотами прошло еще полчаса, вернулся с работы отец, неторопливо разделся, умылся и только тогда вошел в горницу знакомиться с гостем.
– Иван Васильевич, – крепко пожал ладонь Андрея и добавил: – Ишь ты какой…
Впервые за много времени было ему тепло в чужом доме. Сияли глаза Полины, улыбалась мать, достойно помалкивал отец. Что-то само собой устраивалось в его жизни сейчас, какую-то особую крепость духа приобретал он здесь. Рад был, что сидит за одним столом с Полиной, ее родителями, и тому, что хоть на день, да получит его душа отдых, наберется сил.
Женщины принялись убирать со стола, а мужики вышли во двор, закурили у крыльца.
– У тебя что, с Родькой не ладится? – затянувшись папиросой, неожиданно спросил Иван Васильевич. – Я ведь вижу, он как-то странно себя ведет, и ты отмалчиваешься, как разговор о нем зайдет?
– Не сработались, – скупо, неохотно ответил Андрей.
– Так уж вижу. В чем вы с ним не сошлись-то?
– Да сразу и не объяснишь…
– Чего ты крутишь вокруг да около, режь напрямую. Ты перед моими женщинами можешь делать вид, что все в порядке, а меня не обманешь. Браконьерничает Родька? И тебя хотел в тугой узелок завязать?
– Ваша правда, Иван Васильевич, – помолчав, ответил Андрей и коротко пересказал историю с диким табуном, о другом говорить не стал – не хотел, чтобы получилось, что жалуется он на Темникова. – Я с ним на ножах, у нас до того дошло: или я, или он. А тут Полина… Как быть, не знаю, он вам родственник все же. Но на поклон не пойду, не умею.
– То-то Родька глаз не кажет. Что-то про себя соображает, выжидает, – задумчиво сказал Иван Васильевич. – Ну да мало что родственник, ты свою жизнь по-своему строишь. Может, мне потолковать с ним?
– Не надо, я сам…
– Горяч ты больно, как бы тебе Родька крылышки не подпалил. Он мастак на такие штуки. А, видать, крепко задел ты его, раз к нам не зашел, обычно ночует, – посокрушался он. – Кто вас рассудит, разведет – не знаю, но остуди маленько голову, не кидайся на него опрометчиво. Как-то хвастался он по пьянке, что у него в городе все его начальство повязано. Охнуть не успеешь, как подомнут…
– Подминают уже, – вспомнил Андрей сегодняшнее совещание, – дышать невмоготу. Я за это время столько всякого пережил, что уже веры никакой не осталось. Пробовал в управление обратиться, так только хуже сделал себе. Темникову и вернули мой рапорт. Пустое дело – бумажки писать, а куда ни кинь – везде у него свои, друзья-приятели. Держусь на одной злости. Я честно признаюсь, подведу Темникова под монастырь, несмотря ни на что. Не может такой человек в заповеднике командовать. Несправедливо это.
Андрей выговорился, стало легче. Оба они уже давно докуривали папиросы, и надо бы обратно в дом идти, а не могли – не договорили вроде.
– Слышь, Андрей, – нарушил молчание Иван Васильевич, – я что спросить хочу. Родители-то где у тебя?
– Мать одна, с младшей сестренкой в деревне живут. Есть такая деревенька Малаховка, не слыхали?
– Слыхал. Значит, кержацкой породы ты, парень? А водку в самом деле не пьешь или так, для форсу, пригубил и отставил?
– Зарок себе дал, да и нельзя мне пить, мне голова ясная нужна.
– Смотри-ка, принципиальный какой. И всегда удается держать зарок? – удивился Иван Васильевич.
– Чаще удается, – засмеялся Андрей.
– Сложная она штука – жизнь. Ты когда-нибудь по шпалам ходил? Я вот на железной дороге всю жизнь проработал, находился вдоволь. Идешь по линии, подлаживаешься, подлаживаешься под шпалы, а все не угадаешь шаг: то семенишь, то тянешь ногу. И в жизни похоже: как ни приноравливается человек к ней, а все как-то неудобно, не так, как хотелось бы. Ну да ладно, хватит разговоры городить. Пойдем хлебнем чайку горяченького и на боковую…
Андрей с Полиной долго еще сидели на кухне, впервые за весь этот вечер оставшись вдвоем, а когда собрались расходиться и Андрей почувствовал, как мало времени остается до прощания, сами собой сказались слова, к которым он так давно готовил себя:
– Никуда бы не уехал, люблю я тебя.
– Ну вот, дождалась, долго же ты решался. Думала – может быть, в письме насмелишься, – отозвался в нем быстрый горячий шепот.
Утром он уехал в аэропорт, пообещав скоро вернуться. В феврале он собирался пойти в отпуск.
Глава 22
Такого снега, как нынче, не мог припомнить даже бывший егерь Онучин, проживший на острове всю свою жизнь, разве что за вычетом трех с половиной лет войны. Он только головой качал, когда Андрей заходил к нему, вернувшись из тайги, и показывал, отмеряя по карабину, какие снега легли на землю в распадках: сначала по прикладу, а после и до затвора ладонь продвинулась.
