В конце августа Полина уехала, писала письма и в них представлялась совсем другой: взрослой, самостоятельной, чужой. Теперь к нему часто приходили мысли, пугающие откровенностью: любит ли он ее, а может быть, одичав здесь, на безлюдье, безоглядно ринулся навстречу человеку, попытавшемуся его понять. Но и сейчас не признался бы он себе, не уверился, что это и есть любовь. Только где бы он ни бывал, что бы ни делал со времени встречи с этой девушкой, словно незримый ангел-хранитель витал над его головой.
Все то, что произошло с ним этим летом, уже не принадлежало ему одному – этому находил он подтверждение в каждой строчке ее писем, наполненных особым смыслом, особым чувством. Он верил и не верил сердцу, а тем временем шли дни, а ничто не затушевывалось в памяти, никто не мог заслонить ее облик – стоило лишь легонько тронуть, коснуться воспоминаний, и всплывали в глазах тонкие черты Полины. Так чистая вода проступает сквозь чистый песок.
Глава 19
Пришла осень. На исходе сентября тощие лиственницы в скалах занялись желтым трепетным пламенем, по утрам холодные туманы пропитывали хвою липкой сыростью, но не могли погасить пылающие кроны. Последнюю неделю море штормило, день и ночь накатывали на скалистый берег тяжелые волны. Андрей, так и не привыкший к этому глухому постоянному шуму, грохоту, уставал от него и невольно старался забраться в самые буреломные нехоженые места. Но даже в тайге, далеко от берега, настигал его осенний гул, вырывающийся, казалось, из самых глубин земли.
На этот раз он набрел на небольшое узкое ущелье, в котором, как в каменной могиле, хранилось безмолвие. Застоявшийся в древних камнях воздух, казалось, доносил прогорклый запах времени. Ветер неровно и мощно тек где-то поверх прозрачного купола.
По левое плечо нависали, будто оплавленные, скалы, окутанные сизыми тенями, угрюмо и грозно подстерегали заплутавшего путника. Справа громоздились отшлифованные громоздкие валуны, заросшие белыми и зелеными мхами, запятнанные ольховым листом, рыжими иголками. Редкие деревца сбегали в ущелье.
Хорошо и покойно было на сердце. Осень всегда успокаивала и умиротворяла Андрея. Обычно он с нетерпением дожидался этих ясных прозрачных дней, когда потихоньку тают, исчезают последние отголоски бурного лета и вот-вот зарядят, занудят плаксивые дожди, но пока их нет, пока природа еще не расхристана непогодой и только готовится настроиться, подладиться под долгую зиму: где-то недалече уж дышит она, доносит по морю белое студеное дыхание, оставляет его на поникшем разнотравье да потрескивает ледком луж.
Андрей понимал, что нельзя настраиваться на мягкую, умиротворяющую волну, никак нельзя расслабиться, потому что каждый день может взорваться выстрелами, принести беду. Нервное горячее лето еще не вышло из него и бушевала в нем неперебродившей пролитой дикой кровью весна. Рана от потери Игреневого не затянулась. Андрей знал, почему убитый конь так долго и болезненно напоминает о себе: гибель Игреневого прорвала плотину, сдерживающую чувства, и тем самым освободила Андрея от обязанности подчиняться неправде. Этой осенью он мог бы считать себя почти вольным человеком, насколько им можно быть в этом мире. С тех пор, как начальство перестало контролировать его, он мог поступать по своему усмотрению и своей совести. Зарплату ему Темников и ту не каждый месяц платил. Старший охотовед знал свое дело – неторопко, с приглядом выживал неугодного егеря.
И пока у Андрея была еще короткая передышка, он использовал ее до последней минуты: построил кормушки для изюбрей и косуль, оставил на прогалах с десяток копен сена, на легкодоступных дорогах, по которым могло проскочить резиновое колесо, поставил невидимые «ежи» – дощечки с гвоздями. В эти последние теплые дни он без устали ходил по участку, будто искал самые потаенные места, будто мог их указать дикому табуну, изюбрям, всему лесному народу.
«Неужто вот это время, пока отпущенное мне теми, кто сейчас решает мою судьбу, и есть та желанная вольная жизнь, и здесь, на острове, доживаю я ее последние денечки? Выгонят меня скоро. К такой ли свободе рвался, достиг ли, если все же хоть немного, да сумел подышать и пожить вволю? Чего же добился я, освободившись от обязанности подчиняться презираемому человеку? Достоин ли я своей самостоятельности, все ли верно и честно делаю, так ли живу? Пока я независим, но завтра меня выживут с острова. А я хочу, верю в людей, и веру эту вернула мне эта чистая милая девочка. И пока будет жить во мне эта вера, я еще долго протяну».
Солнце уже высоко поднялось над остывающей землей, пыталось согреть ее, но здесь высокие стены скал прятались от него, лишь изредка прорывалось оно сквозь узкие расщелины, бросало снопы света на камни и воду. Карабин тяжело оттягивал плечо, и Андрей, прыгая с валуна на валун, неловко поддерживал его. «Доберусь до поворота, и все, привал», – решил он, когда невмоготу стало преодолевать весь этот каменный хаос. Но за очередной скалой в глаза ударил яркий солнечный свет, и оказалось, что ущелье кончилось. Врезанный в синее небо, перед ним стоял Белый мыс. И он внезапно понял, какой дорогой Игреневый провел к нему свой табун тогда, в апреле, спасаясь от погони. Андрей поспешил пробраться сквозь завалы гранитных глыб, заросли чахлого кустарника и кедрового стланика и вышел на голый пятачок, на котором замерли две ветхие странницы – лиственнички. Впору и ему было помолиться этому таинственному чудному каменному божеству.
На мгновение появилось желание взобраться на гребень мыса, за которым бушевало море, и отыскать то печальное место, где в последний раз видел он Игреневого. Но тут же представилось, как летит и бьется об острые камни белогривый конь. Андрей привалился к белой скале, достал фляжку с крепким чаем и сделал полный глоток, чувствуя, как отпускает свинцовая усталость. И вдруг внизу, где-то в той стороне, где лежала заброшенная лесовозная дорога, слабо тукнуло. Андрей замер, с нарастающей тревогой вслушиваясь в таежный шум – неужто на этом месте ему всегда будут чудиться выстрелы? Быстро и машинально завернул ребристую крышку на фляжке. И тут снова стукнул выстрел, похожий на щелчок сухой ветки. Сомнения исчезли, там, за скалой, были люди, и он побежал вниз, быстро, как бежит легкий вспугнутый зверь.
Инстинкт безошибочно привел его в распадок, по которому растекся выстрел, и почти сразу он увидел две маленькие фигурки людей, склонившихся в ернике. Андрей подобрался поближе и понял, что браконьеры на этот раз добыли изюбря. Еще издали было видно, как ловко орудует ножом тот, кто повыше, умело свежует тушу убитого животного. Другой помогал ему – задирал вверх тонкую длинную ногу с острым копытом.
Андрей распрямился во весь рост и побрел к браконьерам неторопливо, спокойно, готовый в любой миг бросить карабин навскидку, ответить выстрелом на выстрел. Всего мог ожидать он от тех, кто торопливо пластал изюбря, и сам был готов ко всему. Вольная его кровь скачками гнала по жилам бешенство, но вместе с тем Андрей был спокоен, ледяная пустота охватила грудь. Ему даже легче стало, что вот опять встретился с врагом лицом к лицу и готов схватиться. И терять больше нечего.
Шаг за шагом приближался Андрей к браконьерам, тяжелый карабин покачивался в руке в такт неторопливой походке. Со стороны это был завораживающий страшный гибкий шаг – так мускулистый зверь, играючи и грациозно, подбирается к обреченной жертве. Андрей давно узнал своего врага и его помощника, а они оба по-прежнему не видели его. И только когда осталось сделать несколько неслышных шагов, он так же неторопливо, как и шел, произнес:
