— Было у меня время спрашивать?! — недоумевает Геракл. — Дию, наверное, Зевсу… кому же еще?!
— Дий, — медленно и отчетливо, подчеркивая каждый звук, выговаривает Крон, — Деус
[75]
… нет, дитя мое, не Зевсу поклонялся этот Аттам, а совсем другому богу. Народ Аттама зовет этого Бога множеством имен, но главное не в этом.
— Варвар… — бормочет Геракл, брезгливо пожимая плечами.
— Главное в том, что этот Бог для них — Единый.
— Единый?
— Да. Он уже здесь, на Гее. Дважды Павшие были правы — Ему тесно в Себе.
— Кто он, этот Единый?
— Долго объяснять. И ни к чему. Скажу только, что у любого бога обязательно должен быть противник. Мы, Павшие, — вечные противники Олимпийцев. Две крайности. Вы, люди, — посередине. Если место Семьи займет Единый, как бы его ни называли — мы, Павшие, никуда не денемся. Мы по-прежнему останемся в Преисподней, в самом низу Ада.
[76]
И вы, люди, — тоже останетесь на Гее. Вы будете верить в Единого; а значит, и в нас. Нет, мы не будем голодать… и, может быть, благодаря нам и людям Гея не ляжет подстилкой под Единого.
— Не рано ли ты зачислил людей в свои союзники, Крон-Павший?
— Возможно. Возможно, люди найдут еще один путь, где не будет места ни нам, ни Семье, ни Единому… И залогом тому — миф о Геракле. О смертном, сокрушившем чудовищ и Гигантов; о том, кто не уступал дороги богам и без кого Олимпийцы были бы бессильны перед выходцами из Преисподней. Взойдешь ты на Олимп или просто умрешь — я желаю этому мифу долгой и счастливой жизни. А теперь…
Крон замолкает надолго.
— А теперь о последнем. Жизнь твоя оборвется не завтра, и наверняка в ней будут дни, когда она станет в тягость, когда тебе захочется не жить, не знать, не помнить…
— В моей жизни было немало таких дней, — сквозь зубы цедит Геракл.
— Так вот, я, Крон-Павший, твой предок, хочу сделать тебе прощальный подарок. У меня нет ничего вещественного, чтобы дать тебе; я не могу увеличить твою силу или продлить жизнь, подарить славу или богатство… Моя стихия — время. Правда, находясь в Тартаре и частично — внутри тебя, я не в силах повелевать временем внешним. Но я могу дать тебе власть над твоим собственным временем, над мгновениями твоей памяти. И когда настанет черный день — выбери любой момент из твоей прошлой жизни, и ты сможешь мысленно вернуться в него, пережить заново, ощутить во всей полноте…
Наверное, окружающие сочтут тебя безумцем. Но впервой ли тебе? Тем более что это безумие будет безобидным. Мой дар отныне всегда будет в тебе, и ты сможешь воспользоваться им, когда захочешь.
Вы ОБА сможете.
Но при этом никогда — вы слышите?! — никогда не уходите оба одновременно в один и тот же момент вашей жизни! Иначе может случиться беда.
А теперь — прощайте.
И обещаю, что безумие Павших не постучится больше в душу Геракла.
Эта дверь закрывается навек.
Эписодий третий
1
Беспокойство ни на миг не отпускало Иолая, забравшись под кожу подобно клещу, толкаясь в сердце мохнатыми лапами, отравляя минуты сна, — и самым неприятным было то, что Иолай не мог найти ни одной реальной причины для волнений.
Все складывалось настолько удачно, что это просто не могло быть правдой.
Алкид забыл про безумие; тайна Флегрейских полей оказалась надежно похоронена под могильным курганом легенд; трое из Салмонеева братства, оставшиеся в живых, — Нелей, Авгий и Гиппокоонт — находились совсем рядом, на Пелопоннесе; не в силах покинуть свои области, они могли только ждать, когда у великого Геракла дойдут руки и до них, лишенных явного и тайного могущества; и даже боги, раздражительные и непредсказуемые Олимпийцы, вели себя самым благожелательным образом.
Аполлон, сдирающий кожу с сатира Марсия, дерзнувшего вызвать Мусагета на музыкальное состязание; Артемида, расстреливающая детей болтливой Ниобы; Афина, превращающая Арахну-лидиянку, свою соперницу в ткаческом ремесле, в безобразного паука; Зевс, испепеляющий целые города; Дионис, карающий тирренских пиратов…
Все это ушло в прошлое и даже стало забываться — ахейцы по природе своей не были злопамятным народом.
И пересыхал ручей крови человеческой, струившейся по алтарям.
Может быть, поэтому Иолай легко откликнулся на призыв старого знакомца Тезея — тот, так и не помирившись со вздорными афинянами, пребывал сейчас на Скиросе, маленьком островке северо-восточнее Эвбеи — и, обозвав себя перестраховщиком, покинул Пелопоннес.
Он хотел доказать себе, что все и впрямь обстоит хорошо.
За неделю до его отбытия в Тиринф стали стекаться добровольцы со всей Эллады — прошел слух, что не сегодня завтра Геракл вторгнется в Элиду — и желающих пограбить скрягу Авгия собралось так много, что Арголидская котловина оказалась для них мала.
Грозного клича «Геракл идет» вполне хватило, чтобы у несчастных элидян опустились руки; у всех же остальных руки немедленно зачесались.
Тут же занервничали близлежащие Микены, дав понять, что не склонны терпеть присутствие такого количества вооруженных людей в опасной близости от микенских стен. Но и это обострение ситуации разрешилось самым удачным образом — из Аркадии прибыл гонец от правителя Кефея, бывшего аргонавта, и предложил земли Кефея для размещения войска, а также услуги воинственных аркадян в грядущем походе.
Судьба Элиды, бывшей резиденции мятежного Салмонея-Безумца, и ее правителя Авгия была решена.
Можно со спокойной совестью отправляться на Скирос, в гости к Тезею.
Но со спокойной — не получалось.
Пересекая Истм и затем — Аттику, нанимая небольшую двадцативесельную галеру, хозяин которой оказался заядлым любителем конных ристаний и отказался брать с олимпионика
[77]
больше чем половину платы, Иолай никак не мог избавиться от ощущения, что над ним острием вниз висит невидимый меч, который только и ждет нужного мгновения, чтобы сорваться.
Как общеизвестно: ждущий — дождется.
* * *
Дом скиросского басилея Ликомеда, приютившего у себя изгнанного из Афин Тезея, никоим образом не походил на дворец.
Так себе, потрепанная временем и недостатком средств усадьба.
И усадьба эта была погружена в траур.
Волосы челяди и родичей Ликомеда были коротко острижены, головы посыпаны пеплом, одежды беспощадно разорваны, а стенания и плач возносились к небесам почти непрерывно.
