– Я согласен с миссис Корнелиус. Принимая во внимание все обстоятельства, это было замечательное путешествие. Русские всегда будут благодарны вам. На борту есть люди, которые считают вас почти святым.
Мои слова тотчас возымели действие. Капитан проглотил кусок пудинга и улыбнулся:
– Я исполняю свой долг, мистер Пьятницки. Им следует восхищаться британскими налогоплательщиками.
– Что касается меня, этот долг скоро будет уплачен, сэр. Подозреваю, когда красные обрушат мою страну в пучину хаоса, вновь будет призвано разумное правительство. Только тогда я смогу вернуться домой. К тому времени я передам вашим людям парочку идей, которые, уверен, они сочтут полезными. Есть немалая вероятность, что в будущем я стану членом российского правительства. В этом случае у Англии в моем лице появится верный друг.
Капитан в ответ покачал головой:
– Если это произойдет, то я буду первым, кто поздравит вас. Но мой опыт, старина, свидетельствует о другом: как только в стране начинаются кровавые восстания и перевороты, возвращение назад уже невозможно. Взгляните, как рассыпается Китай. Путь уже намечен.
– Россия – не Китай, капитан. И на Индокитай, которым управляет десяток сомнительных раджей, она тоже не похожа. – Я был вежлив, но непреклонен. – Россия – великая империя. Порядок в конце концов должен восторжествовать. Русские люди уже ждут нового царя.
– О, я уверен, что они его дождутся, – сказал капитан. – В каком-то смысле. – И он заговорил о превосходном пудинге.
Тогда меня опечалил его чрезмерный цинизм, но ему уже исполнилось шестьдесят, а мне – только двадцать. Конечно, его прогноз оказался абсолютно точным. Но тогда я не позволил себе поверить в это – и сохранил рассудок.
Тем временем миссис Корнелиус не проявляла интереса к нашей беседе. Она осторожно отмалчивалась, в то время как капитан Монье-Уилльямс обсуждал Троцкого и Ленина так, будто был с ними знаком лично. Она, разумеется, превосходно знала Троцкого и неплохо – Ленина.
В ее глазах сверкали искорки, когда капитан или кто-то из офицеров начинал авторитетно рассуждать о мотивах Троцкого.
Джек Брэгг, в какой-то мере сочувствовавший красным, восхищался всеми русскими людьми. Он даже проявлял уважение к Керенскому. С этим я смириться не мог.
– Ленин теперь может считаться главным злодеем, – сказал я, – но безответственный и восторженный либерализм Керенского и есть настоящая причина кризиса. Если бы Керенский был сильнее, он заставил бы Россию продолжать войну, и мы бы неизбежно победили. Константинополь непременно стал бы русским городом, как и предполагалось в наших договорах с союзниками. Вместо того чтобы почти ежедневно отдавать земли бывшим рабам, мы бы пожинали плоды победы. Керенский продал нас Ленину, а Ленин – немцам и евреям. Скоро Россия исчезнет как Отечество, она уподобится Оттоманской империи. Она просто вновь станет Московским царством. Причем сильно уменьшившимся. В итоге все западные границы будут уничтожены. Как же вы не видите? Мы сдерживали варваров на протяжении тысячи лет. Теперь татары возродят свою древнюю имперрию. Они объединятся с Турцией и создадут сильнейшую в истории мусульманскую державу! Союзники должны бороться, должны уничтожить Ленина. России нужно оказать помощь, иначе погибнет сама цивилизация. Христианство исчезнет.
Свои последние слова я адресовал капитану Монье-Уилльямсу, который покачал головой:
– Я так не думаю, дружище. Полагаю, вам остается надеяться, что появится более умеренный лидер, но бог знает, что в данном случае может означать слово «умеренный».
Я чуть не заплакал. По-детски открытое лицо капитана покрылось румянцем, ему явно стало неловко. Джек Брэгг понимающе сжал мою руку:
– Вы вернетесь раньше, чем думаете, мистер Пьятницки. Союзники просто обязаны послать больше войск. Тогда все это безобразие закончится.
Я взглядом поблагодарил его. Когда Джек отворачивался, я заметил, что в его честных голубых глазах блестели слезы. Он выглядел таким молодым, а был, вероятно, на два или три года старше меня. Он искренне сочувствовал, поскольку изведал ужасы войны на море и лучше всех прочих мог представить, какие испытания я перенес. К тому времени я уже слегка выпил и заговорил обо всем, чего лишился: о прекрасном Киеве, широкой степи, смешении культур в старой Одессе, величавой красоте Петербурга, дружбе моих сокурсников, обаянии Коли и его богемных друзей. Иногда я едва ли не с ностальгией вспоминал месяцы, проведенные с анархистами Махно! Я говорил о казаке Ермилове, который на свой лад попытался мне помочь и в результате погиб. Но воскрешение этих воспоминаний оказалось ошибкой, ведь потом я заговорил об Эсме.
В конце концов я овладел собой и удалился из салона, как только завершился обед. Проходя мимо маленького столика у двери, где сидели четверо пассажиров, я с отвращением заметил, что Герников каким-то образом сумел занять место напротив моей баронессы и даже ухватил за руку Китти! Совершенно растерявшись, я вышел на палубу, где долго стоял под дождем на холодном ветру.
Леда почти тотчас же присоединилась ко мне. Я ничего не сказал о Герникове, поскольку знал, что она мне ответит.
– Что-то не так? – спросила она и повела меня в темноту, подальше от корабельных фонарей.
Мы наконец остановились в тени юта. Я слышал, как в воде рокочет винт. Я слышал, как ходят поршни в машине. Я изучил корабельный механизм почти так же хорошо, как мистер Томпсон. Я очнулся и нежно поцеловал баронессу в щеку.
– Эти англичане хотят добра, – сказал я, – но иногда они воскрешают воспоминания, которые лучше всего стереть.
Она поняла. Она погладила меня по лицу мягкой, нежной рукой.
– Именно поэтому мы учимся никогда не задавать вопросов, – произнесла она. – И ждем, пока нам не расскажут.
Я смотрел на нее немного настороженно, думая о том, нет ли в ее словах какого-то скрытого смысла. Но Леда, казалось, говорила искренне. Она не обладала такими способностями, как миссис Корнелиус, и не помогала мне расслабиться, но все же теперь успокаивала меня. Я вздохнул и по такому случаю вытащил одну из своих последних сигарет. Воспользовавшись медной «вечной спичкой» – кто-то отдал мне ее, расплачиваясь за паспорт, – я осторожно раскурил сигарету. Леда прижалась ко мне, прежде всего для того, чтобы укрыться от холодного ветра, который теперь дул с северо-востока.
– Как трудно представить будущее, – сказала она.
– Ты говоришь о своей личной жизни?
Она улыбнулась:
– У тебя, конечно, есть прекрасное представление о будущем, даже если твоя мечта никогда не осуществится. Это должно придать твоей жизни импульс – мне такого не хватает. Все, что у меня есть, – это Китти. Она – единственная причина для возвращения в Берлин, где я могу найти какое-то убежище и приличную школу. И все-таки я завишу от доброты дальних родственников. Моя судьба в их руках.
– Со мной когда-то было то же самое. – Я глубоко вдохнул сигаретный дым. Табак был слишком сухим, и я боялся, что он может высыпаться из бумажной трубочки. – Так ужасно – снова стать ребенком. И все опять же ради ребенка. А для тебя там найдется какая-нибудь работа?
