— А я тебе желаю мирной жизни, — сказал Диомед, вставая. — Пойду, пожалуй.
— Уже пойдёшь? Скоро стемнеет. Не переночуешь у нас?
— Агамемнон может тут появиться в любой момент. Нехорошо, если он меня встретит или мой корабль в море увидит. Сразу догадается, зачем я сюда приезжал.
— Верно. Я что-то не подумал об этом. Видишь, я уже начал вживаться в роль дурака.
На следующее утро на Итаку действительно прибыли Агамемнон и Паламед. Их встретила жена Одиссея Пенелопа — несчастная, заплаканная, с растрёпанными волосами.
— В недобрый час вы приехали, гости дорогие! — воскликнула она, вскинув руки, и зарыдала.
— Что случилось? — озабоченно спросил Агамемнон. — Надеюсь, не беда какая-нибудь с Одиссеем.
— Беда! Беда случилась с Одиссеем, кормильцем нашим! Горе великое!
— Да в чём дело-то?
Пенелопа снова вскинула руки к небу и громко проревела:
— Умом тронулся муж мой возлюбленный!
Агамемнон огорчённо посмотрел на Паламеда.
— Действительно, беда, — сказал он. — Если Одиссей ума лишился, то толку от него будет мало.
— Ничего, — ответил Паламед, — я доктор — авось вылечу. А можно ли нам посмотреть на больного?
— Можно! Смотрите! Сейчас к завтраку сойдёт! — провыла Пенелопа и пошла к дворцу, на каждом шагу взмахивая руками и скорбно причитая.
— Переигрывает, — тихо сказал Паламед.
— В каком смысле?
— Смотри, как руками машет — будто на сцене в театре. И слова какие говорит — того и гляди на стихи перейдёт. Видно, что в самодеятельности выступала.
— Думаешь, врёт?
— Люди на что только не идут, чтобы от войны отмазаться.
Агамемнон призадумался.
— Нет, — сказал он, — от Одиссея можно, конечно, чего угодно ожидать, но не от Пенелопы. Ты заметил, какие у неё красные глаза?
— Да. А ты заметил, как от неё луком разит?
Пенелопа проводила гостей к столу, и вскоре появился Одиссей. Одет он был крайне небрежно, сутулился, смотрел исподлобья тупым, рассеянным взглядом, из полуоткрытого рта текли слюни. Жена поставила перед ним миску, и Одиссей стал из неё по-собачьи лакать, громко чавкая и похрюкивая. На гостей он не обращал внимания и не узнавал их.
Доев, Одиссей встал и вышел на улицу.
— Куда это он? — спросил Агамемнон.
— Сейчас безумствовать будет! — воскликнула Пенелопа и зарыдала.
Выйдя во двор, Одиссей подошёл к стоявшим там ослу и быку и стал запрягать их в плуг.
— Какое планомерное безумие, — заметил Паламед, — всё уже заранее подготовлено.
Одиссей вышел в поле и стал пахать его своей странной упряжкой. Время от времени он доставал из сумы на поясе крупные зёрна соли и разбрасывал их как сеятель семена.
Пенелопа с маленьким Телемахом на руках стояла поодаль и, время от времени громко всхлипывая, смотрела на безумства мужа.
Лицо Паламеда между тем выражало всё больше уверенности. Он подошёл к Пенелопе, со словами «Дай малыша подержать» забрал у неё Телемаха и бросил ребёнка под лезвие плуга.
Одиссей резко остановился, могучим усилием затормозив упряжку. Он поднял с земли Телемаха и посмотрел на Паламеда полным бешенства взглядом. Тот не отвёл глаз и спокойно спросил:
— В чём дело, Одиссей? Просветление в голове наступило?
— Наступило, — сухо ответил Одиссей.
Он отдал Телемаха подбежавшей жене, распрямился, оправил одежду, вытер локтём губы и сказал:
— Молодец, Паламед, — самого Одиссея перехитрил. Самое большое достижение в твоей короткой жизни. Надеюсь, у тебя хватит ума понять, что жить тебе осталось недолго! Понимаешь, что такими вещами не шутят?!
Агамемнон быстро подошёл к Одиссею и положил ему руку на плечо:
— Не сердись. Ты пошутил — он пошутил. Все мы любим пошутить, не всякие шутки удачные, но всё равно никто ни на кого не обижается.
Одиссей повернулся к нему и усталым голосом спросил:
— Хорошо, Агамемнон. Что ты хочешь мне сказать? Зачем приехал?
— Ну, судя по тому, как ты нас встретил, ты уже и так знаешь, зачем мы приехали. Сколько времени тебе нужно на сборы?
— Только с женой попрощаться.
Агамемнон кивнул.
Одиссей подошёл к Пенелопе. Теперь уже она плакала по-настоящему.
— Не знаю, даст ли Зевс вернуться, — сказал он, беря её за руку. — Троянцы очень хорошо умеют воевать, так что обратно из наших далеко не все приплывут. А пока меня нет, всё тебе остаётся. Заботься о моих родителях. О них теперь придётся больше заботиться, ведь меня здесь не будет. А когда Телемах вырастет, если я всё ещё не вернусь, выйди, пожалуй, замуж за другого.
Сказав это, он вернулся к Агамемнону.
— Уже? — спросил тот.
Одиссей кивнул. Он был готов в путь и уже не думал ни о жене, ни о родном доме, ни о сыне. Все его мысли были об одном: как отомстить Паламеду. И он был даже рад, что идёт на войну: война — это самое лучшее время для мести.
Дочери Ликомеда
Путь от Итаки до сборного пункта греческого войска в Авлиде был скучным и неприятным. Агамемнон всю дорогу ворчал на своих современников, осуждая их за изнеженность, отсутствие доблести, национальной гордости и нежелание постоять за честь родины:
— Кинир — царь Кипра обещал прислать пятьдесят кораблей, а прислал один корабль и сорок девять игрушечных. Война ему — шуточки! Каждого уговаривать приходится, чуть не в ногах валяться, будто я их не на войну, не на подвиги, а в свинарник на работу отправляю. Или мне одному честь родины дорога? Или мне больше всех надо? Раньше любой мужчина за счастье почитал на войну пойти, а в наше время закосить, отмазаться — чуть ли не подвигом стало. Это, говорят, не наше дело. А когда понаедут троянцы и увезут всех их жён, тогда это сразу их дело станет, вот тогда побегут ко мне, станут плакать и жаловаться. А что? Правильно: раз у одного грека можно жену увезти, то и у всех других можно и даже нужно. Вот чего добьются!
Одиссей, который пару дней назад сам пытался откосить, слушал эти речи всё с большим раздражением. Разглагольствования Агамемнона его злили, нарастала ненависть к Паламеду, который как раз оставался спокоен и всё время стоял на носу корабля, глядя вперёд. Как назло, ветра почти не было, и корабль двигался только благодаря гребцам, а они оказались не очень работящие.
Медленное озверение постепенно охватывало путешественников, и они бы, пожалуй, передрались, если бы случайно им не встретился иностранный торговый корабль. Тут они и выпустили накопившуюся злость. Торговцы, правда, оказались не троянцами, а финикийцами, но Агамемнона это только ещё больше разозлило:
