— Нашему читателю это неинтересно.
— Я почему-то знал, что вы так скажете! — обрадовался Михаил Ильич, отвлекаясь от созерцания классиков. — Точнее, я думал, что мне об этом сообщит Геннадий Федорович, но тут, конечно, виноват мой застарелый грех гордыни.
Миряков заглянул в подвал газеты и обнаружил, что ответственный редактор известна в образованных кругах Краснопольска как Е.А. Сме-лякова.
— Елена… э-э-э… Аскольдовна? — предположил он.
— Аркадьевна.
— Ну, конечно, Аркадьевна!
Михаил Ильич невольно бросил взгляд на фотографию за спиной главного редактора, смутился и зачем-то процитировал:
— «И я, друзья, в Аркадии родился, но вся в слезах прошла весна моя». Елена Аркадьевна! Дорогая Елена Аркадьевна! Счастлив сообщить вам, что я видел человека, о котором вы говорите. Не далее как вчера он стоял на моей проповеди в первых рядах и сжимал в руках — что бы вы думали? — свежий номер «Красного материалиста»! Является ли он вашим читателем? Думаю, да: идея, будто он может употребить красный материализм каким-либо иным, кроме чтения, образом, представляется мне нелепой и даже оскорбительной. Интересен ли ему я? Вне всяких сомнений! Надеюсь, этим изящным силлогизмом я развеял ваше невольное заблуждение и мы можем приступить к обсуждению условий сотрудничества? — Миряков с победоносным видом оглядел сотрудников редакции.
Распевный наконец вылез из-за монитора и мрачно уточнил:
— Основной массе наших читателей это не интересно.
Михаил Ильич от огорчения всплеснул руками:
— Мне кажется, вы недооцениваете кругозор и широту взглядов своего читателя. Важно ли ему знать, что двадцать второго числа в Доме культуры имени братьев Верещагиных состоится распродажа таможенного конфиската? Конечно! Страдает ли он от того, что клубни бегоний могут погибнуть от поражения долгоносиками? Еще как! Бьется ли его пытливый ум над загадкой вируса, передающегося через укус комара-кусаки, десять букв по вертикали? Без передышки! Так отчего же вы считаете, что эта, как вы метко выразились, основная масса равнодушна к вопросам конца света и спасения души? Пусть вы боитесь, что я не взволную сердца так, как это делает конфискат, пусть сейчас я кажусь вам скучнее долгоносика и ничтожней кусаки! Пусть. Но вы дайте мне шанс — и как поднимутся тиражи! Как побегут к вам рекламодатели! Какие перспективы откроются перед сотрудниками редакции: книги, телеэфиры, творческие вечера!
— Вы знаете, сколько ваших коллег успело побывать в нашем городе? — устало спросил Распевный. — И очередной…
— Уверяю вас: ничего общего с этими шарлатанами! — Михаил Ильич даже приподнялся со стула. — Ничего общего!
— И очередной гастролер, который обмотался белой простыней и решил вместо электрических мухобоек продавать контрамарки в рай, — больше для нас не тема. Битва бегоний с долгоносиками гораздо интереснее.
— Нету у меня никакой простыни, — обиделся Миряков.
— У вас все?
— Вы ведь даже не знаете, что я могу предложить! — сказал Миряков.
— И буду счастлив никогда этого не узнать.
— Постоянная рубрика «Завет Ильича».
— Нет, — ответил Распевный.
— Конкурс читателей «Кто без греха?».
— Нет.
— Репортаж «Один день с Мессией: до третьих петухов».
— Нет. Шестая полоса. Максимум три тысячи знаков. На правах рекламы.
— Рекламы? — не поверил Миряков.
— Запрещаются призывы к действиям, которые могут повлечь за собой нарушение законодательства, а также дискриминация людей по признакам пола, расы, национальности, языка или религии.
— Вы хотите, чтобы я вам заплатил? — уточнил Миряков.
— Лично я ничего не хочу.
— Деньги?
— По бартеру мы уже давно не работаем.
Михаил Ильич встал, отложив газету в сторону. Губы его дрожали. Он достал из кармана платок с деньгами, развязал один за другим все семь узлов и, держа горку монет в сложенных руках, медленно обвел всех взглядом.
— Деньги? — тихо, почти шепотом, повторил он.
Казалось, Миряков сейчас швырнет их Распевному в лицо. У Геннадия Федоровича, судя по всему, тоже мелькнула такая мысль: он втянул голову в плечи и снова попытался спрятаться за монитором, но Михаил Ильич только вздохнул, сунул монеты с платком обратно в карман и, горестно качая головой, вышел из редакции. Через несколько секунд дверь опять отворилась. Миряков, жестами призывая не обращать на него внимания, на цыпочках вернулся к столу главного редактора, забрал бутылку с водой и на этот раз удалился уже окончательно.
Глава 4
— Все дело в этом нелепом термине — «Страшный суд». О чем думает русский человек, услышав слово «суд»? О пахнущей близкой старостью равнодушной тетке на месте судьи, быдловатом прокуроре с лезущими из-под манжет черными волосами, кадыкастом адвокате в остроносых ботинках. Обманный, посконный, басманный суд. Безумный и бессменный. Суд, который существует в мире, где нет невиновных. Просто одним повезло и они пока гуляют на свободе, а других привезли в желтый дом с железным крыльцом, где из людей делают подсудимых. Тех, кто под судом, — во всех смыслах этого предлога. И нет никаких оправдательных приговоров, потому что нет и самой правды. Мы не возмущаемся, что кого-то посадили без вины. Мы спрашиваем, почему не посадили остальных. Настоящая русская рулетка — это не пьяные забавы с дедовским наганом. Это сидение перед телевизором в ожидании, кого увезут на суд следующим. Как в нашем общем кошмаре, где люди сидят за столом, уставившись в экраны, а перед ними скачет по кругу конь блед, выбирая жертву. Кому двушечку, кому четверта-чок. А бесплотный голос все задает прокурорские вопросы: что, где, когда? Мы все знаем, кто превратил райский сад в Нескучный. С дьяволом вообще не соскучишься. И вот тут, как будто всего этого было мало, вам сообщают, что суд будет еще и страшным. Но именно это слово «страшный» — детское, мохнатое, подкроватное — сразу все объясняет. Вам как бы говорят: не бойтесь. Этот страшный-ужасный суд — всего лишь игра. Это суд понарошку. Прощеное воскресенье — вот как нужно было бы назвать этот день. Не случайно ведь сказано, что судить вас будет не отец, а я.
Со всеми моими грехами и слабостями. И знанием, как трудно быть человеком. Я не буду сидеть с гроссбухом, подсчитывая ваши добрые и дурные дела — это никому не нужно. Вас будут судить не за то, какими вы были, а за то, какими вы предстанете в последний день. Любовь и раскаяние — вот что буду я искать в ваших душах, и если найду хоть крупицу, возьму вас за собой. Вы все жили в очень нелегкое время, и, наверное, поэтому вам дан шанс приготовиться к концу света. Если вы согрешили, покайтесь. Если вы боитесь, успокойтесь. И никогда не забывайте, что я люблю вас. Всегда любил и буду любить, что бы ни случилось.
Проповеди Михаила Ильича проходили на маленьком стадионе рядом с общежитием. Миряков был одет так же, как утром: в тех же тренировочных штанах и начавшей желтеть футболке, — правда, на этот раз снял тапочки и стоял посреди навсегда вытоптанной штрафной площадки босиком. Паства Михаила Ильича расположилась ближе к центральному кругу: одни стояли, другие сидели на принесенных из общежития банкетках, третьи просто устроились на траве. Солнце, по краям которого бугрилась какая-то фиолетовая пена, висело низко над горизонтом, и длинная тень Мирякова была похожа на призрачную стрелку, обозначающую направление удара в компьютерном футболе. Сейчас она упиралась в правую штангу облупившегося скелета ворот, и Митя отчетливо представил себе, как вратарь, лежа на воздухе параллельно земле и выставив огромную ладонь, летит за мячом, а тот, звонко ударившись о штангу, отскакивает в поле, и пожилая женщина в первом ряду, вскочив с банкетки и подобрав юбку, вгоняет его под перекладину пустого алюминиевого прямоугольника.
