С этим знанием Митя проснулся и теперь, опять вернувшись на правый берег, ехал по ведущей из города дороге, чтобы попытаться что-то исправить, ехал на чужом велосипеде, два колеса которого никогда, никогда не догонят друг друга, и это могло бы быть символично, поскольку только так и можно было куда-то двигаться, но время символов уже, кажется, закончилось или, наоборот, как раз начиналось, и именно поэтому они освобождались ото всех придуманных смыслов.
По словам дежурного, Ольга поехала в придорожное кафе, находившееся километрах в двух от города и имевшее вместо названия только вывеску с надписью «Заведение». Возможно, владелец пытался придумать каламбур, намекающий на заводящиеся машины или, например, на заводных танцовщиц, если собирался устроить там стриптиз, или это мог быть, скажем, тост за какое-то ведение — ведь автомобили, в конце концов, ведут? — но он никогда не дружил со словами, думая даже не образами, а какими-то комками силы, которые нужно было накапливать и перераспределять, поэтому слова у него не хотели играть в эту игру и казалось, будто у кафе нет никакого имени.
«Заведение» работало круглосуточно, и этой ночью там убили одного из посетителей, как очень спокойно рассказала позвонившая в полицию официантка. Ее спокойствие могло показаться подозрительным, если не принимать во внимание того, что официантка из придорожного кафе видела за свою еще не очень долгую карьеру вещи и похуже какого-то убийства. Ольгу сперва удивило другое: все, кто находился ночью в зале, даже не пытались уехать и спокойно ждали приезда следователей. Поднявшись вместе с коллегами по слишком высоким ступенькам сложенного из бетонных блоков здания, передняя часть которого была обшита сиреневым сайдингом, а задняя оставалась серой, с толстыми и неаккуратными, как после неудачной операции, швами, Ольга застала всех свидетелей и подозреваемых сидящими в зале под присмотром успевшего выпить участкового.
Посетителей и персонал она опрашивала по очереди, в тесном кабинете директора с разноцветными скоросшивателями на покосившемся стеллаже и грязно-белым обогревателем в углу. В нижнем ящике стола, который Ольга зачем-то выдвинула, каталась пустая бутылка. Из-за дождя пришлось зажечь свет, отчего в кабинете стало совсем неопрятно и неуютно. За два часа, пока не приехал Митя, она успела выслушать шесть человек, половину тех, кто сидел в «Заведении», и картина складывалась очень странная, хотя вернее было бы сказать, что никакой картины не складывалось вовсе.
Каждый рассказывал свою версию событий, и во всех историях жертвы умирали по-разному, да и вообще речь никогда не шла об одном и том же человеке. Один из посетителей видел ухоженного, но очевидно сумасшедшего старика — без спросу подсев, тот начал невнятно обвинять рассказчика в каких-то грехах и в завязавшейся драке упал, ударившись головой об угол стола, так что пришлось вынести мертвое тело и бросить в реку, которая подходила здесь совсем близко к дороге. Другой описывал жертву как молодого бомжа: в своей бороде, футболке с иероглифами и тренировочных штанах он издалека даже казался модным, если не подходить ближе, если не видеть руки, не чувствовать его — нет, не запах, — какую-то тень, возможность запаха, и, поддавшись внезапно нахлынувшему чувству отвращения, все, кто сидел в зале, начали его бить, а труп сожгли, сунув в голубую бочку, отороченную ржавчиной, и сбрызнув из бутылки с надписью «жидкость для розжига». По третьей версии, это вообще был кто-то из местных — лицо казалось свидетелю смутно знакомым, — но на этот раз никто его не убивал: просто человек допил кофе, поставил чашку на соседний столик, а тот, за которым сидел, немного подвинул, чтобы можно было влезть на него вместе со стулом, зацепить ремень за трубу и повиснуть, сильно толкнувшись ногой, так что легкая мебель разлетелась в стороны и чашка все равно разбилась. Тело положили позади «Заведения», откуда оно исчезло. В одном из рассказов и вовсе фигурировала женщина, но труп здесь тоже отсутствовал, поэтому никакого смысла открывать дело не было.
Для порядка все-таки следовало опросить остальных, но Ольга вышла на крыльцо, соскучившись по запаху дождя. Она видела, как едет по дороге Митя, и знала, что это Митя, что он приехал за ней и что, конечно же, они уедут вместе.
Ольга сидела на багажнике, правой рукой держа зонтик, а левой рукой обнимая Митю за живот, отчего внутри у него делалось пусто и легко, как если бы стало нельзя и не нужно дышать. Она выставляла зонтик, будто оружие, далеко вперед, чтобы защитить Митю, пока в конце концов ветер не выгнул спицы, превращая гриб в цветок, крыло в пальцы, воздух в воду. Больше никто ехать не захотел, и машина, на которой привезли Ольгу, осталась перед кафе, поскольку ни она, ни Митя ничего не смыслили в автомобилях, но это не имело значения, пусть даже было тяжело и иногда приходилось привставать в седле, чтобы всем весом давить на педали.
Они не придумали, как быть дальше, потому что сперва обязательно нужно было вернуться к Соне с Лизой, и тогда уже не будет никакого дальше, тут и думать нечего, но это тоже перестало быть важным. Они ехали, и Ольга, выбросив зонтик, теперь обнимала Митю двумя руками. Похоже, все действительно заканчивалось: дорога то вытягивалась, раздвигая горизонт, то заворачивалась краями, из-за чего они некоторое время ехали внутри трубы, в которой, впрочем, все равно откуда-то шел дождь, то таяла, как лед, обнажая голую землю, всю в корнях и мелкой щебенке. Цвета менялись, будто кто-то крутил ручку настройки телевизора, а воздух на пару минут стал жидким, хотя им по-прежнему можно было дышать и от дыхания по нему расходились круги, в которых дрожали и морщились дома вдоль дороги.
С небом было как-то совсем нехорошо, небо сделалось фасетчатым и страшным, словно глаз большого равнодушного насекомого, поэтому Митя к нему не присматривался, сосредоточившись на дороге. Этот обратный путь показался ему бесконечным, но они все-таки доехали туда, где раньше стоял мост, а теперь было пусто, как если бы тающий бетон вдруг стал ноздреватым и рыхлым, отчего капли дождя, падая, оставляли в нем глубокие лунки, пока вся конструкция не завалилась набок, разворачиваясь против часовой стрелки и мягко оседая в воду. Или как если бы, представлял себе Митя, все мосты вдруг понадобились в другом месте, в новом городе из башен и мостов, и, подумав об этом, он даже оглянулся на башню КЗЛК, но нет, она по-прежнему была на месте.
Попасть на левый берег теперь было невозможно, но и это больше не имело значения, потому что они увидели, как уходят дети. Все было правильно, дети и должны быть первыми, просто никому это не приходило в голову, а теперь там, за рекой, они выходили из дождя и шли в дождь, и Соня с Лизой тоже были там, потому что Ольга вдруг закричала прямо у Мити над ухом: «Соня! Лиза!» — но никто не откликнулся, только несколько детей посмотрели в ее сторону и равнодушно отвернулись.
Их было очень много, гораздо больше, чем могло быть детей в Краснопольске, и даже больше, чем вообще жителей в городе, и где-то там шла маленькая Ольга — настоящая Ольга со своими бусами и всем своим тайным миром, — и рядом должен был идти маленький Митя, и все они уходили, и, наверное, оставшиеся только собой взрослые должны были что-то почувствовать, но они ничего не чувствовали, совсем ничего особенного не чувствовали, и, лишь поднимая с земли мокрый капающий велосипед, оба подумали, что теперь, когда не надо возвращаться, действительно может быть какое-то дальше, и уже до самого конца не простили себе этой мысли.
