Главной проблемой была дисциплина и вообще моральное состояние пионеров: кто-то рвался на фронт, кто-то, наоборот, впал в апатию и целыми днями не выходил из барака. В конце концов вожатые отпустили нескольких парней из числа самых старших к партизанам, а для остальных ввели режим, максимально приближенный к лагерному. Но, хотя к обязательным сельскохозяйственным работам добавились школьные занятия и спортивные упражнения, свободного времени у детей все равно оставалось слишком много, так что было решено начать строительство фальшивой дороги. Идея состояла в том, чтобы в одном месте, где дорога, соединявшая два близлежащих городка, поворачивала, огибая небольшой холм, сделать ответвление, которое уводило бы вглубь леса, причем ориентиры должны были совпадать с настоящими — все эти поваленные деревья, ручьи и остатки какого-то шалаша, оставшегося не то от охотников, не то от детей, игравших в индейцев и, возможно, так и сгоревших на кострах, не проронив ни слова. До поры до времени это ответвление закрывали бы деревья, но перед проездом какой-нибудь большой колонны их предполагалось быстро срубить и направить немцев по ложному маршруту. Когда дорогу уже почти достроили, было решено поставить на ней еще и фальшивую деревню, устроенную таким образом, чтобы, когда фашисты туда войдут и даже, может быть, разместятся на постой в пустых домах с посудой на столе и детскими игрушками в пыльных углах, ее можно было легко поджечь с разных концов, отрезав врагу все пути для отступления. В силу ряда причин этот план так и не осуществился, хотя строительство было доведено почти до конца, так что впоследствии эта дорога и эта деревня давали почву для самых различных слухов. Многие, например, сходились во мнении, что дома предназначены для душ невинно осужденных, которые умерли в близлежащем лагере: им предоставлялась возможность побыть на земле еще некоторое время с единственным условием — все-таки совершить какое-нибудь преступление, и даже не обязательно то, которое им вменялось в вину, лишь бы несправедливости в мире стало немного меньше. Чтобы мировая гармония не восстанавливалась за их счет, местные жители старались держаться подальше от странной деревни, благо делать там все равно было нечего.
Трагедия произошла в сорок третьем году: сумеречным мартовским утром, когда природа начинала пахнуть мокрым и живым, перед воротами объявилась комиссия во главе с полковником Мюгге, почти карликового роста болезненным человеком в очках с зеленоватыми стеклами, который был бы похож на какого-нибудь персонажа «Волшебника изумрудного города», если бы это был готический роман про огромную куклу вуду с истыканным булавками мозгом, ржавого бессердечного робота, трусливое животное и девочку-убийцу, которая любит спать в маковых полях. Конечно, в лагере было несколько помещений с выполненными ломаным готическим шрифтом табличками: «Verwaltung», «Buchhaltung» или «Kanzlei», — но хотя в хранившихся там папках и лежало некоторое количество документов, напоминавших настоящие, они, как и все остальное, были только декорацией и не смогли бы выдержать никакой серьезной проверки. Поэтому начальник лагеря Семен Яковлевич Каплан, представлявшийся Юргеном Кайзером, временно замещавшим уехавшего в командировку коменданта, тянул время, показывая комиссии территорию и хозяйство, и с ужасом видел, как с каждой минутой мрачнеют лица немцев. И вдруг за мгновение до того, как полковник Мюгге открыл свой безгубый лягушачий рот, чтобы — Семен Яковлевич был в этом уверен — приказать его расстрелять или, что было, в общем, то же самое, показать бухгалтерские документы, начальник лагеря неожиданно для самого себя объявил, что сегодня состоится показательная казнь одного из заключенных, подстрекавшего остальных к бунту, посмотреть на которую он, конечно, приглашает уважаемых членов комиссии.
Впоследствии Каплан утверждал, будто рассчитывал избавиться таким образом от немцев, уверенный, что они не захотят присутствовать на казни, но верилось в это с трудом, тем более что сразу после этого он отвел комиссию в столовую, где вверил ее заботам своего помощника, а сам отправился в барак к мальчикам искать добровольца. Вызвалось сразу несколько человек, поэтому пришлось кинуть жребий, и короткую спичку вытянул Олег Попов. В пионерской иконографии его было принято изображать двенадцатилетним мальчишкой с тонкой шеей, немного вытянутой вперед, как если бы он вглядывался во что-то страшное, притаившееся за нашим плечом — таким действительно был последний предвоенный снимок Олежки, а смотрел он на мяч, который попал в фотографа через мгновение после того, как тот нажал на спуск, вот только на момент смерти Попову было уже почти четырнадцать, и это был плечистый юноша с сальной челкой, который, судя по сохранившемуся дневнику, очень интересовался противоположным полом и, похоже, не без взаимности.
Пока комиссия ела, во дворе появилась большая пятиконечная звезда, которую сбили из досок и насадили на длинную ось, так чтобы звезду можно было вращать, не подходя слишком близко. В назначенный час к ней подвели Олега, одетого только в длинные черные трусы и белую майку, и привязали его с разведенными в стороны руками и ногами к лучам звезды, отчего он стал похож на деталь какой-то физкультурной пирамиды. После этого на глазах комиссии и всех обитателей лагеря завхоз Колесниченко вбил ему в запястья и лодыжки гвозди-двухсотки.
Вызываясь добровольцем, Олег до последнего момента надеялся, что убивать будут кого-нибудь другого, но, вытянув жребий, ничего не сказал: лишь немного покраснел и про себя решил встретить смерть достойно — не проронив ни звука, как это сделал бы Кожаный Чулок или его друг Чингачгук, книгу про которых, одну из немногих оказавшихся в лагере, он прочитал за последний год раз пять. Однако, когда ему в руку воткнулся первый гвоздь, Олежка непроизвольно вскрикнул, поначалу словно бы даже не от боли, а от удивления, после чего кричал уже безостановочно. Тем временем под ним разложили и разожгли невысокий костер и начали медленно вращать звезду, так что в огонь попадали то рука, то нога, то голова с быстро сгоревшей челкой. Когда Олег сделал таким образом пару оборотов, Мюгге, не проронивший за все время казни ни слова, поднялся со стула и выстрелил ему в голову, после чего комиссия расселась по машинам и уехала.
В лагере так и не узнали, что в тот день у них побывали заброшенные в тыл врага советские диверсанты: ночью они заблудились и неожиданно выехали на рассвете прямо к лагерным воротам. Когда красноармейцы, переодетые в немецкую форму, поняли, что охрана их заметила, они запаниковали и, испугавшись спросить дорогу, зачем-то решили сделать вид, будто целенаправленно ехали именно сюда. С каждой минутой, проведенной в лагере, они все яснее понимали, что обязаны стереть это место с лица земли и спасти пленных детей, но не могли ничего предпринять, чтобы не поставить под угрозу всю операцию. Однако смотреть на чудовищную казнь мальчика было уже выше любых человеческих сил, так что никто из группы не осудил прекратившего его мучения Евгения Катичкина, майора войсковой разведки, который выдавал себя за полковника Мюгге. Покидая лагерь, они пообещали друг другу вернуться сюда на обратном пути, но к счастью для вожатых, вся группа погибла на следующий день — во многом из-за ошибки майора Катичкина, который, застрелив Олега, сделался задумчив и рассеян.
В первые послевоенные годы Олежка Попов занимал в советском мартирологе одно из центральных мест. Когда в Костроме, на высоком берегу Волги, где раньше стоял кремль, решили построить огромный некрополь для пионеров-героев — с огромными пустоглазыми статуями и подпирающими застекленный купол столбами света и пыли, — он встал бы, конечно, если не рядом с Павликом Морозовым, возле которого никогда не находилось места даже его брату Федору, безвиннейшему из мучеников, то наверняка где-нибудь вместе с Маратом Казеем, Валей Котиком, Леней Голиковым или Зиной Портновой. Место для мемориала было выбрано неслучайно: в Костроме жил и работал Павел Бляхин, придумавший «красных дьяволят», знаменитую троицу детей-убийц, которая превратилась впоследствии в четверку «неуловимых мстителей», а кроме того, весь этот город был самым тесным образом связан с династией Романовых, чье царствование началось и закончилось смертью детей. Интересно, кстати, что в декабре сорок второго года во фронтовой газете «На разгром врага!» появился очерк про смерть пионера Алеши Романова, закопанного фашистами заживо, но больше о подвиге юного героя с неудачным именем никто никогда не упоминал, так что нельзя даже сказать наверняка, был ли мальчик или его придумал прокравшийся в редакцию вредитель.
