Теперь он сидел на песке и думал о том, что все сделал правильно и что никак иначе поступить было нельзя. Митя боялся одного: того, что он заботился не столько об Ольгиной душе, сколько о собственном покое, что он снова испугался потерять себя, хотя он больше не знал, зачем нужно себя хранить и, самое главное, существует ли тот Митя, которым он так дорожил, или он так и не дал ему появиться на свет, избегая всего, ради чего придуманы люди. Но даже если и так, думал Митя, даже если он спасет Ольгу благодаря своей трусости, это не имеет никакого значения, если важен только результат. О своей душе, о том, что ее ждет, когда закончится этот конец света, он не то чтобы совсем не думал — просто Митя хорошо понимал, что уже слишком поздно, что уже не осталось времени что-либо изменить. Поэтому все правильно, повторил он, уткнувшись головой в колени и продолжая держать за дужку снятые очки, все правильно — и, наконец, заплакал, то ли потому, что у него по-прежнему не было бога, то ли из-за того, что у других бог все-таки появился и теперь нельзя было жить, как раньше. Слезы падали на песок, выбивая в нем крошечные лунки, и быстро исчезали.
Имя Елизар было настоящим. У него так и было написано в паспорте — «Елизар Олегович Кузнецов». Даже на фоне многочисленных Серафимов, Василис, Назаров и Прасковий имя было несколько экзотичным, поэтому в школе ему быстро довелось познакомиться с такими порождениями узконаправленной детской фантазии, как «Ели зад», «Ей лизал» и даже, когда одноклассники в достаточной степени овладели английским, «Gay-lizard». Самым популярным обращением было, конечно же, «Лиза», но и на это имя Елизар, которого дома называли Еликом или Елькой, тоже никогда не откликался. Несмотря на дурацкое имя и чересчур примерное поведение, в нем совершенно отсутствовала виктимность, которую остро чувствуют дети, животные и представители власти, так что за все время учебы он не ощутил на себе никакой травли. Что касается имени, то в конце концов был найден компромисс, и Елизара стали называть Элис: при желании это можно было считать и обидной девчачьей кличкой, и прозвищем в честь вполне брутального Элиса Купера. Он, конечно, предпочел бы стать, как и дома, Елькой — слышалось в этом имени что-то лесное и новогоднее, — но и против Элиса он, в сущности, ничего не имел.
В детстве Елизар никогда не задумывался о том, как к нему относятся окружающие, но годам к пятнадцати пришел к выводу, что, судя по всему, плохо различает эмоции. Он часто слышал, как люди говорят, что кто-то их ненавидит или, наоборот, относится к ним с явной симпатией, но сам ни разу не ощущал ничего подобного. Взять хотя бы родителей: Елизар, конечно же, знал, что они его любят, но нельзя было сказать, что он чувствовал, будто их отношение к нему как-то очень сильно отличается от отношения других, часто даже совершенно посторонних, людей. Точно так же он не ощущал никакой особенной антипатии со стороны школьных хулиганов — иногда, когда они делали очередную пакость, ему даже казалось, что они так поступают как бы по принуждению, без души. В старших классах это уже создавало определенные проблемы: Елизар, например, никогда не мог понять, нравится ли он той или другой девушке. Точнее, он прекрасно видел, что все они очень хорошо к нему относятся, но было совершенно непонятно, можно ли это считать влюбленностью, о которой все вокруг столько говорили. Поэтому когда кто-нибудь из них начинал ему оказывать уже совершенно недвусмысленные знаки внимания, Елизар искренне удивлялся, почему он не замечал этой влюбленности раньше. С другой стороны, он, пожалуй, и сам смутно себе представлял, что значит по-настоящему любить: ему казалось, что он никогда не испытывал таких интенсивных чувств, как его сверстники или тем более герои книг и фильмов. Елизар, конечно, догадывался, что подростки подражают героям сериалов, герои сериалов — героям романов, а эти последние являются порождением больной фантазии людей с разнообразными нарушениями обмена веществ, изображенных на черно-белых портретах в кабинете литературы, но все-таки подозревал, что вряд ли дело только в этом всеобщем заговоре и что настоящие чувства, наверное, действительно существуют, вот только, похоже, не для него.
Так продолжалось до тех пор, пока Елизар внезапно не осознал, что все его любят. Что это не он не различает эмоций, а просто все люди вокруг испытывают по отношению к нему одни и те же чувства, так что у него просто никогда не было возможности ощутить что-то, кроме их любви. Действительно, будучи довольно наблюдательным, Елизар хорошо видел, насколько многообразно отношение окружающих друг к другу: он замечал и тайную влюбленность, и показное дружелюбие, и хорошо скрываемую ненависть, но сам, похоже, с детства жил в атмосфере всеобщей любви — со стороны учителей, одноклассников, родственников и просто случайных знакомых. Разумеется, его периодически ругали, иногда хамили и даже пару раз немножко побили, но Елизару всегда казалось, что это происходит скорее по инерции и никак не связано лично с ним: эти люди как будто не умели догадаться, что можно вести себя иначе, бесконечно и бесталанно отыгрывая кем-то написанные для них роли.
Все это было, без сомнений, чудовищно странно, тем более что Елизар вполне отдавал себе отчет в том, что особенной красотой он не отличается, талантами не блистает и никаких выдающихся поступков в жизни не совершал. Конечно, ничего плохого он людям не делал, но сказать, что Елизар каждый день несет им свет и добро, было тоже сложно. И поскольку должна была существовать какая-то причина, по которой все его любили, Елизар в конце концов нашел единственное непротиворечивое объяснение этому странному феномену: судя по всему, он был богом.
Что делать с этим знанием, Елизар не имел ни малейшего представления. Он пробовал читать религиозную и эзотерическую литературу, ходил на какие-то лекции и записывался в кружки, но все это было ему малоинтересно и по большому счету не слишком трогало душу. Впрочем, он не был уверен, что у бога есть душа. Вообще, думал Елизар, удивительно, насколько мало мы знаем о боге: зачем он, например, нужен и в чем смысл его жизни. Можно было, конечно, предположить, что бог должен нести людям какое-то знание, но проблема состояла в том, что все необходимое знание у человечества давно имелось и придумать что-то новое оказалось не то что невозможно, а просто даже бессмысленно. Что ему нужно было делать — в миллионный раз объяснять людям, что они любимы и потому тоже должны любить? Елизар иногда пытался заговаривать об этом с различными собеседниками, но всякий раз понимал, что не в состоянии сказать ничего, кроме набора скучных трюизмов. В конце концов он решил, что, возможно, в каждом поколении есть такой же, как он, тайный бог, у которого нет иного предназначения, кроме как своим существованием поддерживать гармонию во Вселенной, и поскольку в этот раз выбор пал на него, он должен просто жить — ведь мир держится исключительно на том самом честном слове, что было вначале, и в противном случае неминуемо рассыплется на не подходящие друг к другу детали, как задремавший Шалтай-Болтай, чьи осколки истопчут в пыль пьяные королевские конники.
Когда начался конец света, стало ясно, что бог больше не может оставаться тайным, но Елизар понятия не имел, каким образом он должен был заявить о себе. Вокруг сразу появилось огромное количество мессий, причем все они казались ему значительно умнее и интереснее, чем он сам, так что едва ли Елизар мог составить кому-нибудь из них конкуренцию. В результате он впал в какой-то ступор, и хотя Елизар иногда утешал себя мыслью, что все рано или поздно образуется само собой, ему все чаще приходило в голову, что причиной этого бесконечного апокалипсиса является исключительно его, Елизара, бездарность и нерешительность. Мироздание явно допустило промашку с выбором бога для самого ответственного периода в истории человечества и теперь, похоже, само не могло найти выхода из этого тупика.
