Запуск должен был состояться на верхней площадке испытательной башни. Башня высотой метров в пятьдесят была сложена из серого кирпича, и только у самого верха белым были выложены олимпийские кольца и год постройки — 1980-й. Внутрь вели огромные квадратные ворота, в одной из створок которых была прорезана обычная, в человеческий рост, дверь, как будто люди были домашними животными обитающих здесь великанов. Казалось, что если, высоко подняв ногу, шагнуть в ее прямоугольник, почему-то начинающийся в полуметре от земли, обнаружишь там темноту, пыль и тот особый запах, который издает усталый металл, отупевший от реинкарнаций и трансмутаций и медленно погружающийся в свое первобытное состояние. Однако внутри горел свет — пузыри светильников, вылезающие из кирпичной кладки, желтым пунктиром поднимались к самой крыше, — а пахло там неожиданно чем-то съедобным.
В башне помещались три тестовые шахты, причем одна из них, как объяснил Шиндлер, предназначалась только для испытаний, связанных с падением и торможением лифтов, но сейчас все они пустовали. Подняться наверх можно было только на маленьком служебном лифте, куда с некоторым трудом поместились Вилли, Ольга, Митя и небольшого роста усатый человек, деликатно отвернувшийся лицом к дверям и задевший при этом Митю по ноге, или по железной лестнице, которая зигзагом прирученной молнии спускалась из-под потолка, цепляясь за стену и бессильно утыкаясь в цементный пол.
Лифт остановился на последнем, техническом, этаже, где стояли моторы лифтов и откуда на крышу вел люк, к которому нужно было подниматься по короткой лесенке, похожей на шведскую стенку. За пару минут внутри башни Митя успел отвыкнуть от света и солнца, поэтому прокаленный и удивительно четкий, словно в новых очках, мир заставил его промедлить секунду или две на последней ступеньке, как будто он не поднимался наверх, в жар и пустоту, а спускался в бассейн с еще не нагревшейся утренней водой.
Наверху оказалась огороженная низким заборчиком круглая площадка диаметром метров десять, где белой краской по черному гудрону было написано «SAVE OUR SOULS». В центре площадки висел, время от времени конвульсивно содрогаясь, воздушный шар, который удерживали на месте веревки, привязанные к вбитым в пол с четырех сторон крюкам. Шар был раскрашен как глобус, причем его оплетка выступала в качестве сетки координат, а вместо гондолы висела небольшая, метра полтора в высоту, ракета, так что все вместе напоминало инсталляцию, символизирующую протест против ядерной войны. То, что ракета была нацелена на Антарктиду, на нежный земной низ с истончившейся плевой озонового слоя, заставляло зрителя испытать ту смесь жалости и возбуждения, которую и вызывает война.
Похоже, все уже были в сборе и, как только на крыше появился Шиндлер, встали, держась за руки, вокруг воздушного шара. Внутри хоровода остались только четверо, в том числе Виктор Иванович: приготовив ножи, из пластиковых корпусов которых опасно торчали тонкие полоски нарезных лезвий, они собирались перепилить веревки. Правой рукой взяв за руку Вилли, Митя левой, не глядя, нащупал прохладную ладонь Ольги. То ли от ее близости, то ли от жары и ощущения пустоты, словно все вокруг было выпарено до конца, до голой арматуры и дна с белым налетом, он впал в странное оцепенение. Митя смотрел на оказавшуюся перед ним Южную Америку, похожую на хвост рептилии, и безуспешно пытался сосредоточиться на словах Шиндлера, произносившего речь, которая распадалась в Митиной голове на отдельные слова и образы. Вилли говорил что-то о сне бога, о вине глухого Циолковского, который не услышал бога, и слепого Гагарина, который его не увидел, о ракете, которая стартует на высоте двадцати километров, пройдя через воздушный шар, но на этом месте Мите представилась подвешенная к глобусу огромная и носатая летяцкая голова, которая лопает его, как пузырь из жвачки, и летит дальше одна через снежный колючий космос, поэтому больше он ничего не слышал, пока все не начали обратный отсчет. Митя послушно повторял числа от десяти до единицы, вместе со всеми вскидывал руки, крича: «С богом!» — когда освободившись от перерезанных веревок, шар чуть дернулся в сторону и пошел вверх, а потом, уже расцепив руки и с Вилли, и Ольгой, смотрел, как и все, в небо, где быстро уменьшалась черная точка, и в душе его было то смешанное чувство зависти и пустоты, какое испытывают люди, глядя на вырвавшийся из рук воздушный шар. Солнце уже приближалось к зениту, поэтому скоро Митя закрыл глаза и теперь видел только оставшийся на изнанке век негатив, постепенно растворявшийся во внутреннем теплом сумраке.
Спускаясь вниз, Митя думал о том, что эти люди, которые в прежней жизни были, наверное, завсегдатаями гаражей с вечно разобранными автомашинами, напоминают ему даже не безнадежных больных перед запертыми вратами рая с приржавевшими петлями, а тонкошеих подростков, которые бросают камешки в окно деревянного дома в надежде, что оттуда покажется лучший из них, с серыми грустными глазами и растрепанным бинтом на коленке. Тот, кто спрыгнет вниз, чтобы ловить их во ржи. Правда, подумал Митя, за окном может спать не растрепанный мальчишка, раскинув руки ловящий кого-то даже во сне, а седой джентльмен доктор Колокольчиков. Такой диккенсовский седой джентльмен, с храпом и бакенбардами. Или даже диккенсовский седой неджентльмен, с красным лицом, храпом и бакенбардами. Но это будет все-таки лучше, чем пустой дом, где камни влетают в окно, не встретив на своем пути давно разбитого стекла, и беззвучно падают внутри на что-то мягкое и прелое. Впрочем, Митя не был уверен, что этот дом вообще существует.
— И все-таки: они никогда не говорили или не делали чего-нибудь необычного? — спросила Ольга. — Чем-нибудь они вообще выделялись?
— Про Алексея я, честно говоря, вообще помню только, что он здесь был. Ничем он мне как-то не запомнился. А вот у Егора руки были золотые. Практически как у Виктора Ивановича. Я, когда он перестал сюда ходить, даже хотел его искать, но потом решил, что дело хозяйское. Не хочет — значит, не нужно ему это. Но жалко, конечно. Настоящий Левша был, причем в буквальном смысле. Леворукий то есть.
— Знаешь, что у этого Егора отрезали? — спросила Ольга, когда они вышли с территории завода.
— Руку, — подумав, ответил Митя. — Левую.
— Вот именно.
Глава 12
Вернувшись в общежитие, Митя наскоро пообедал и, одолжив у тети Кати радиоприемник, пошел к себе в комнату. Открыв окна настежь, он задернул занавески, разделся и лег на кровать, взяв приемник с собой. Митя покрутил ручку настройки, нашел волну, на которой секта Шиндлера посылала в космос обращения к богу, и стал слушать.
— …Больше никаких сил, — сказал женский голос. — Я люблю своего мужа, у меня прекрасный дом, я всегда мечтала о такой жизни, я сама придумала себе все это и построила, но когда я его вижу, то все становится чужим. Каким-то далеким, прозрачным, чистым — и чужим. А я как будто другая. Наверное, развратная и грязная, раз я готова втоптать в грязь все то, что люблю. Но когда он рядом, я ни о чем не могу думать — только о том, чтобы дотронуться до него. Вот тут, на щеке, где плохо побрито и торчит щетинка, — протянуть руку и уколоть об нее палец. Или сосок комариного укуса у него на руке: чесать его ногтем, чтобы ему стало сладко-сладко. Господи, я не могу так больше. Пожалуйста, приди побыстрее. Я знаю, я уже согрешила в мыслях и все равно попаду в ад, но я больше не выдержу этой муки. Я не хочу делать больно мужу, я не хочу терять семью, это все, что у меня есть, все, что мне дорого, но еще немного — и я все это разрушу. Пожалуйста, поторопись, у меня очень мало сил. Это ведь не любовь, правда? Когда так плохо и так сладко, это не любовь, я знаю. Я прошу тебя, Господи.
