— Жара! — провозгласил Миряков, вылавливая тапочки из ямки под качелями, вырытой и утрамбованной сотнями пар детских кроссовок и сандалий. — Ничто так не сближает пастыря с его паствой, как обсуждение погоды. Хотя мне всегда казалось, что во всеобщем интересе к метеоусловиям есть что-то неестественное.
Михаил Ильич надел тапочки и, встав с качелей, начал расхаживать взад и вперед по детской площадке, глядя в землю и шагая преувеличенно широко.
— Такое ощущение, будто от того, какая на улице стоит погода, зависит урожай йогуртов в районном супермаркете или сладость меда в телефонных сотах. Можно, конечно, грешить на генетическую память потомственных хлеборобов, за которых землю теперь пашут оптоволоконные черви, а растут на ней все равно только надкусанные яблоки. Но дело, мне кажется, в другом. Погода — это бог современного человека. На нее чуть ли не в буквальном смысле слова молятся: прогноз погоды после новостей уже не один десяток лет заменяет вечернюю молитву. В словах «даждь нам днесь» отчетливо слышится стук капель в стеклопакеты. То ли дождя, то ли конденсата из работающего кондиционера. Погода вообще самое доступное проявление божественного. То есть не только погода — это бог, но и бог — это погода. Этого, кстати, не записывай, — сообщил он Мите, остановившись. — Это еретические мысли исключительно для внутреннего употребления.
Михаил Ильич заглянул в оставшуюся на скамейке чашку и, запрокинув голову, допил последние капли остывшего чая.
— Народу это совершенно не интересно. Народ видит возле автовокзала электронное табло с неправильным временем, но, к сожалению, точной температурой и не понимает, за что его послали в эту баню. Поэтому мы должны объяснить прихожанам, что все обстоит именно так, как и должно быть: только тогда нас будут любить, кормить и в прямом смысле этого слова боготворить. Ибо придет ли настоящий мессия, еще не известно, а без бога в наше время трудно. Чем мы и пользуемся уже который месяц. В общем, надо объяснить, что жара — это такой пробник ада. Надергай, кстати, цитат из Библии, Данте и какого-нибудь Сведенборга: чтобы сковородки, кипящее масло и прочая программа «Смак». По какой-то причине ад всегда ассоциировался именно с высокой температурой. Что, между прочим, немного странно, учитывая климат, в котором возникли авраамические религии. Может, им казалось, что они уже в аду? Про это, кстати, тоже не надо. Вспомним лучше про бани, в которых всегда жила нечистая сила. И про Свидригайлова, чей личный ад был именно в баньке, впрочем, скорее всего сырой и остывшей. С куёницами тоже какая-то чертовщина творилась. Да! — вспомнил Миряков. — Есть у нас что-нибудь в Апокалипсисе про жару?
Митя открыл вордовский файл с Библией и поискал в нем сначала «жар», потом, подумав, «зной».
— «Четвертый Ангел вылил чашу свою на солнце: и дано было ему жечь людей огнем. И жег людей сильный зной, и они хулили имя Бога, имеющего власть над сими язвами, и не вразумились, чтобы воздать Ему славу», — процитировал он через некоторое время.
— Гениально, — одобрил Михаил Ильич. — Как по писаному, что, кстати, немного пугает. Значит, наша жара — это демоверсия ада, имеющая целью устрашить и вразумить. Чтобы не хулили и вообще не охуливали. Таким образом, рай — это полная противоположность жаре, то есть мороз. А с небесами вышла вполне простительная путаница: ближневосточные пророки, понятия не имевшие, что такое снег, приняли привидевшиеся им сугробы за облака. Неслучайно главное воплощение добра — это Дед Мороз, который, между прочим, каждый год устраивает Нестрашный суд, награждая тех, кто хорошо себя вел. Тему Деда Мороза как Бога-Праотца и его внучки Снегурочки, принесшей себя в жертву, мы из понятных соображений развивать не будем. Хотя намекнуть можно. А главное воплощение зла в русских сказках — это, конечно, Баба-яга со своим маленьким печным адом. Судя по всему, именно они — Дед и Баба, которые никак не могут разбить наше золотое яйцо. И маленькие мы забрались под стол на их кухне, боясь пахнущей газом плиты и восхищенно таращась на нарядный холодильник. Баба тащит из духовки противень с подгоревшими пирогами, еще не замечая, что второпях ухватила его новой юбкой, которую взялась подшивать. А Дед стоит перед открытым холодильником и ест прямо из кастрюли слипшиеся макароны. Тем временем мышка-то хвостиком уже махнула.
Миряков поднял с земли очередной лоскуток неба и некоторое время наблюдал, как тот тает у него на ладони.
— А мораль такая: да, жарко, да, геенна, но скоро Господь смилостивится, и наступит зимний рай с ватной тишиной и желтыми фонарями. Прямо уже в ноябре-декабре. Ибо так говорю вам я. Вопросы есть?
Митя покачал головой.
— Вот и славно, можешь приступать. Хотя нет, не можешь. Сегодня в двенадцать ноль-ноль тебе надлежит явиться в прокуратуру к капитану Клименко и поговорить о каких-то делах государственной важности. То есть повестку прислали, конечно, мне, но я пока воздержусь. Из соображений отчасти лингвистических: мессия и прокурор — это название для несмешного фельетона.
— А у нас не Андрей главный по общению с властями?
— Он. Но в данный момент товарищ Мусатов пытается добыть бензин, от запасов которого нас вчера избавили неизвестные благодетели, и отрывать его от этого занятия мне совершенно не хочется. Краснопольск, возможно, прекрасный город, но никак не Иерусалим и даже не Назарет, поэтому я бы предпочел продолжить наше турне. И желательно не на осле. Так что извини: я знаю, как ты не любишь выходить в свет, но послать больше некого. Дело, сам понимаешь, ответственное, и еще не известно, чем обернется.
В общежитии было темно и прохладно: единственное окно в конце коридора выходило на запад и было к тому же наполовину замазано белой краской. Нет в аду ни печей, ни сковородок, думал Митя, идя по коридору. Свидригайлов был гораздо ближе к истине: сырая осенняя баня на далекой даче. Электричка, автобус, пешком через поле, и уже давно стемнело, ключ не с первой попытки поворачивается в замке. В предбаннике вечный хлам и обувь со стоптанными задниками, из щелей дует. А в следующем круге именно такое общежитие: крашенные синей масляной краской стены, ветхий паркет. Неизбывная тоска казенных учреждений, откуда тебя никогда не заберут. Некому. Да и некуда: другой вечности нет. И всю жизнь ты готовишься к этой вечности, так чтобы она стала почти родной. В детском саду всех забрали, а ты сидишь на голубой банкетке — уже одетый, только варежки на резинке свисают из рукавов, — и глотаешь, глотаешь соленое, мешающее дышать, но вот что-то обрывается и из глаз льются слезы. В больничной палате пусто, всех увели на какие-то процедуры, ты ковыряешь ногтем пупырышки краски над кроватью, пытаясь подцепить впечатавшийся в стену волосок, а в тумбочке пахнет печеньем и яблоком в полиэтиленовом пакете. На олимпиаде в чужой школе ты решил раньше всех, и высокая белая дверь кабинета закрылась за спиной, так что ты стоишь теперь в пустом коридоре, а за окном уже темно, и не факт, что в раздевалке еще висит твоя куртка, и не вспомнить, на каком автобусе вы сюда приехали.
Ничего удивительного, что все заканчивается именно здесь, в общежитии, где когда-то жили ткачихи, которые выпрашивали друг у друга кофточки для свиданий и весело ругались из-за очереди в душ. Из смешливых девчонок с челками до бровей они сначала превратились в толстых теток, продавивших панцирные сетки кроватей до плохо вымытого пола, а потом в крохотных старушек, утонувших в этих кроватях, словно в кольчужных саванах. Никого из них уже нет: маленькие седые куколки тихо умерли, так и не став бабочками. Впрочем, кто знает, куда уходят бабушки и откуда берутся бабочки. И почему они называются почти одинаково.
