Я проснулась вся в поту и увидела на кофейном столике примерно дюжину неоткрытых коробок из китайского ресторана. В воздухе воняло свининой, чесноком и прогорклым растительным маслом. Возле меня на софе валялись запечатанные в бумагу палочки для еды. На телеэкране шел без звука информационный ролик о дегидраторе для продуктов.
Я поискала пульт и не нашла. Термостат был установлен на девяносто. Я встала, уменьшила нагрев и заметила, что большой восточный ковер — одна из немногих вещей, которые я взяла из дома родителей, — свернут и лежит под окнами у стены. А шторы подняты. Это поразило меня. Я услышала звонок телефона и прошла на его звук в спальню. Мой телефон лежал в стеклянной миске, закрытой сверху пищевой пленкой, а миска стояла в центре голого матраса.
— Да? — прохрипела я. Во рту ощущался отвратительный привкус.
Это была доктор Таттл. Я откашлялась и попыталась говорить нормально.
— Доброе утро, доктор Таттл, — сказала я.
— Уже четыре часа дня, — поправила она меня. — Извини, что я так долго не перезванивала в ответ на твой звонок. У моих кошек возникли неотложные проблемы. Ты уже лучше себя чувствуешь? Симптомы, которые ты описала в сообщении, честно говоря, меня озадачили.
Я обнаружила, что на мне ярко-розовый спортивный костюм «Джуси Кутюр». На нем болтался ярлычок благотворительного магазина Еврейского женского совета. На голом полу в коридоре лежала новая стопка старых видеокассет, фильмы Сидни Поллака: «Три дня Кондора», «Без злого умысла», «Какими мы были», «Тутси», «Из Африки». Я совсем не помнила, как заказывала китайскую еду или ходила в еврейский магазин. И совсем не помнила, что сообщила в своем послании. Доктор Таттл сказала, что ее поразила «эмоциональная интенсивность» в моем голосе.
— Я тревожусь за тебя. Я очень, очень, очень тревожусь. — Она говорила как обычно, ее голос звучал пискляво и с придыханием. — Когда ты сказала, что под вопросом само твое существование, — спросила она, — ты имела в виду, что читаешь философские книги? Или речь шла о твоих собственных мыслях? Если ты раздумываешь о суициде, я дам тебе что-нибудь от этого.
— Нет, нет, ни о каком суициде я не думаю. Это просто философские размышления, да, — ответила я. — Вероятно, я просто слишком много размышляю над этим.
— Нехороший признак. Может привести к психозу. Как ты спишь?
— Недостаточно, — пожаловалась я.
— Я так и подозревала. Попробуй горячий душ и чай с ромашкой. Это успокоит тебя. И попробуй принять инфермитерол. Исследования показали, что он стирает тревожное состояние и депрессию лучше, чем прозак.
Мне не хотелось признаваться, что я уже попробовала этот препарат и что в результате передо мной появилась эта странная еда и вещи из магазина Еврейского женсовета.
— Спасибо, доктор, — сказала я.
Я закончила разговор и, увидев голосовое сообщение от Ривы, прослушала детали организации похорон ее матери и поминок на Лонг-Айленде, которые пройдут чуть позже на этой неделе. Она говорила тихо, печально и чуточку отрепетированно: «Все движется своим чередом. Время таково — его не остановишь. Я надеюсь, что ты сможешь прийти на похороны. Моя мама искренне любила тебя».
Я видела мать Ривы лишь однажды, когда та навещала дочь в старшем классе школы, но совершенно забыла, как она выглядела.
«Мы назначили поминки на канун Нового года. Если бы ты могла приехать пораньше к нам домой, было бы хорошо, — сказала Рива. — Поезд отправляется от Пенн-стейшн каждый час. — Она дала мне подробные инструкции, как купить билет, где встать на платформе, в какой вагон сесть и где выходить. — Ты наконец познакомишься с моим папой».
Я хотела тут же стереть ее послание, но потом подумала, что лучше его сохранить — оно заполнило голосовую почту, и там уже не осталось места для новых сообщений.
Моя куртка все еще висела над ванной, совершенно мокрая. Я надела джинсовую куртку, натянула вязаную шапку, сунула ноги в шлепанцы, карточку — в карман и, дрожа всем телом, отправилась к египтянам за кофе по соленой тропке, проложенной в грязном снегу. Рождественский декор египтяне успели убрать. На газетах стояла дата — 28 декабря 2000 года.
— Ты уже много задолжала, — сообщил один из молодых египтян, указывая на клочок бумаги, приклеенный к прилавку. Парень был похож на болонку — маленький, смышленый и шустрый. — Сорок шесть пятьдесят. Прошлой ночью ты купила семь мороженых.
— Правда? — Он мог и обманывать меня. Я бы все равно не уловила разницу.
— Семь порций мороженого. — Качая головой, он протянул руку за пачкой ментоловых сигарет для следующего покупателя. Я и не собиралась спорить. Египтяне — это не аптекарши из «Райт эйд». Так что я сняла наличные в банкомате и оплатила свой долг.
Дома я обнаружила на кухонном столе семь стаканчиков того, старого «Хааген-Дац». Я должна была приложить большие усилия, чтобы выдрать их из глубин морозильной камеры бакалейной лавки: хрустик «Кофе-тоффи», ванильная помадка, малиновая помадка, изюм с ромом, земляничное пралине, пралине-бурбон с орехами пекан и арбузное мороженое. Все растаяло. Может, я ждала гостей? Китайская еда на кофейном столике намекала на какое-то застолье, но, похоже, я заснула или не справилась с палочками и все бросила. Пока я спала, вся квартира провоняла фритюром. Я приоткрыла на несколько дюймов окно в гостиной, села на софу и принялась за второй кофе. Один за другим я брала в руки испачканные жиром контейнеры, пыталась угадать по запаху, что в нем, открывала крышку и смотрела, правильно ли я отгадала. То, что я приняла за свинину с рисом, оказалось скользкой лапшой ло-мейн с ломтиками моркови и лука и крошечными креветками, похожими на лобковых вшей. Ошиблась я и насчет брокколи под чесночным соусом. Тот контейнер был полон желтых цыплят-карри. Белый рис обернулся яичным роллом с капустой. Еще там были контейнеры с овощной смесью и жареными ребрышками. Когда я наконец наткнулась на рис, он оказался бурым. Я попробовала его пальцами. Он был странный — мягкий и холодный. Пока я его жевала, зазвонил телефон. Я знала: это Рива, наверняка она хотела убедиться, что я все поняла насчет похорон. Она желала услышать от меня обещание, что я приеду ради нее, что приеду вовремя, желала, чтобы я сказала, как сильно сожалею о кончине ее матери — мне не все равно, я чувствую ее боль и сделаю что-нибудь для облегчения ее страданий, да поможет мне Бог.
Я не ответила. Выплюнув рис, отнесла все контейнеры с китайской едой в мусор. Потом открыла стаканчики с растаявшим мороженым и вылила все в унитаз. Я представила, как ахнула бы Рива, если бы увидела, сколько еды я выбросила, как будто если бы я съела все это и потом меня стошнило, это не было бы расточительством.
Я вынесла мусор в холл и выкинула в мусоропровод. Мне ужасно нравилось, что в моем доме был мусоропровод. Благодаря этому я чувствовала себя важной персоной и вроде как участвовала в общей жизни. Мой мусор смешался с мусором других жильцов. Вещи, которых касалась я, касались вещей, которых касались другие люди. Я делала свой вклад. Я была связана с ними.
