— Я заплачу тебе потом за пачку «Парламента», — сказала я египтянину. — Плюс один «Клондайк». И эти «Эм-энд-Эмс». — Я показала на нечто арахисовое. Он кивнул. Я посмотрела сквозь раздвижную крышку морозильника, где хранилось мороженое и фруктовые леденцы на палочке. Некоторые вмерзли в белый лед на дне и, скорее всего, лежали так годами. Ледяной мир. Я глядела на горы ледяных кристаллов и на минуту представила, что и я там, внизу, пробираюсь по льду, окруженная воздушной дымкой арктического ландшафта. На дне ящика лежали в ряд старые пачки датского мороженого «Хааген-Дац», теперь оно выпускалось уже в другой упаковке. Был там и «Клондайк». Может, вот куда мне надо поехать, подумала я, — в Клондайк, на Юкон. Я могу переселиться в Канаду. Я раскрыла морозильник, поцарапала лед и сумела вытащить «Клондайк» для Ривы. Если она притащит мне подарок к Рождеству, а мне будет нечем отдариться, это станет на много недель горючим для ее «озабоченности» и оценок. Я решила подарить ей какие-нибудь трусики цвета фуксии «Виктория сикрет», которые я сама ни разу не надевала. И пару джинсов. Возможно, те, свободного стиля, ей подойдут. Я ощутила приступ великодушия. Египтянин подвинул ко мне через прилавок сигареты и «Эм-энд-Эмс» вместе с клочком коричневой бумаги, оторванной от бумажного пакета.
— Вы уже задолжали мне шесть пятьдесят на прошлой неделе, — сказал он и записал сумму, которую я не заплатила ему в этот раз, вместе с моим именем, которое он знал — к моему удивлению. Я могла лишь предположить, что являлась сюда за чем-то во время очередного провала. Египтянин прилепил бумажку липкой лентой к стене рядом с рулончиками скретч-карт. Я сунула сигареты, «Клондайк» и пакет драже в карман куртки, взяла кофе и вернулась к себе.
Пожалуй, в глубине души я мечтала, что вставлю ключ в замок и дверь по волшебству откроется совсем в другую квартиру, в другую жизнь, настолько полную радости и восторга, что я на миг даже ослепну, увидев все это. Я представила, как документалисты запечатлеют мое лицо, когда я увижу перед собой новый мир, как бывает в телешоу о новом дизайне квартиры, — такие любила смотреть Рива, навещая меня. Во-первых, я вздрогну от удивления. Но потом, когда глаза привыкнут к свету, они широко раскроются и засияют от радости. Ключи и кофе выпадут у меня из рук; я войду в квартиру, посмотрю по сторонам, и лицо у меня вытянется от удивления, я буду в шоке от трансформации моего темного, серого жилья в рай осуществившейся мечты. Но как же будет выглядеть? Я не знала. Когда я пыталась представить себе обновленную квартиру, мне приходила в голову лишь пошловатая радуга на стене, парень в костюме белого кролика, набор вставных челюстей в стакане, огромный ломоть арбуза на желтом блюде — странное предвидение. Может, тогда мне стукнет девяносто пять, я буду терять рассудок в заведении для недееспособных, где к старушкам относятся как к умственно отсталым детям. И вот тогда я буду счастлива. Я открыла дверь в свою квартиру, и, конечно, там ничего не изменилось.
Я швырнула свой первый пустой стаканчик кофе в высокую кучу мусора, окружавшую мусорный контейнер на кухне, вскрыла крышку второго, проглотила несколько таблеток тразодона, выкурила сигарету, высунувшись в окно, и шлепнулась на софу. Я открыла «Эм-энд-Эмс», съела несколько драже и пару таблеток зипрексы и стала смотреть «Кое-что о Генри». Забытый «Клондайк» таял у меня в кармане.
Рива явилась на середине фильма с огромной жестяной коробкой карамельного попкорна. Я открыла ей, но мне пришлось ползти к двери на четвереньках.
— Можно я оставлю это здесь? — спросила она. — Если возьму коробку домой, то, боюсь, сразу все съем.
— У-гу, — хрюкнула я. Рива помогла мне подняться с пола. Я с облегчением увидела, что у нее нет с собой подарка в красивой обертке. Хотя Рива была еврейкой, она отмечала все христианские праздники. Я зашла в ванную, сняла куртку, вывернула карман и выбросила растаявший «Клондайк» в унитаз. Спустила воду. Когда шоколад крутился в стоке, он был похож на кровь.
— Что ты тут делала? — спросила я у Ривы, вернувшись в комнату.
Она словно не услышала мой вопрос.
— Опять снег пошел, — сказала она. — Я возьму кеб.
Она села на софу. Я разогрела в микроволновке свой недопитый кофе. Подошла к видаку, подвинула слоника, который закрывал раздражавший меня свет от электронных часов. Потерла глаза. Десять тридцать вечера. Рождество почти закончилось, слава богу. Посмотрев на Риву, я увидела, что под длинным черным, шерстяным пальто с капюшоном у нее блестящее красное платье и черные чулки с вышитыми веточками падуба. Ее тушь и бронзовые тени размазались, лицо опухло и обвисло, крем-основа запекся и напоминал корку. Ее волосы были зализаны назад и собраны в пучок, блестевший от геля. Она сбросила туфли на каблуках, и теперь ее пальцы похрустывали. Ее туфли валялись под кофейным столиком на боку, напоминая двух дохлых ворон. Она не бросала на меня ревнивые, насмешливые взгляды, не интересовалась, ела ли я что-нибудь в этот день, не прибиралась в комнате, не складывала в коробки видеофильмы на кофейном столике. Она сидела тихо. Я прислонилась к стене и наблюдала, как она вытащила телефон из сумочки и выключила его, потом открыла коробку попкорна, съела горсточку и закрыла крышку. Мне стало ясно: что-то случилось. Может, Рива увидела на рождественской вечеринке, как Кен суетился вокруг своей жены, которая была, по ее словам, мелочной и коварной японкой. Может, он наконец объявил, что у них все позади. Я не спрашивала. Я допила кофе, взяла коробку с попкорном, пошла с ней на кухню и высыпала ее в мусорный контейнер, теперь пустой. Видно, Рива вынесла мусор, пока я замывала в ванной карман куртки.
— Спасибо, — сказала она, когда я села рядом с ней на софу. Я что-то буркнула и включила телик. Мы доели остатки «Эм-энд-Эмс» и смотрели шоу про Бермудский треугольник. Я съела мелатонин, бенадрил и слегка задремала. В какой-то момент я услышала, что зазвонил телефон из-под софы, куда я сунула его в последний раз.
Рива подошла к термостату, повернула его и вернулась на софу. Шоу про Бермудский треугольник закончилось. Началось новое, про лох-несское чудовище. Я закрыла глаза.
— Моя мама умерла, — сообщила Рива во время перерыва на рекламу.
— Блин, — откликнулась я.
Что еще я могла сказать?
Я накрыла наши колени одеялом.
— Спасибо, — сказала Рива и только теперь тихонько заплакала.
Противный голос ведущего шоу, всхлипы и вздохи Ривы должны были убаюкать меня. Но спать я не могла. Я закрыла глаза. Когда начался следующий эпизод, про круги на поле пшеницы, Рива ткнула меня в бок:
— Ты не спишь?
Я не отозвалась. Я слышала, как она встала, надела туфли, зацокала в ванную, высморкалась. Она ушла, не попрощавшись. Я с облегчением осталась одна.
Я встала, зашла в ванную и открыла аптечный шкафчик. Пилюли инфермитерола, которые дала мне доктор Таттл, были мелкие, похожие на пеллеты, с буквой I на каждой, очень белые, очень твердые и странно тяжелые. Мне даже показалось, что они сделаны из полированного камня. Я подумала, что если мне и надо когда-то крепко заснуть, то сейчас самое время. Мне не хотелось провести остатки Рождества с витавшим в воздухе горем Ривы. Я приняла только одну таблетку инфермитерола, как и сказано. Ее острые края оцарапали мне горло и пищевод.
