Отец в моих снах был всегда больным, с ввалившимися глазами и грязными пятнами на толстых линзах очков. Однажды он был моим анестезиологом. Мне ставили грудные импланты. Он после некоторых колебаний протянул ко мне руку, словно не знал точно, кто я такая и встречались ли мы раньше. Я легла на стальную каталку. Такие сны с ним были самыми огорчительными. Я в панике просыпалась, принимала усиленную дозу розерема или чего-нибудь похожего и снова засыпала.
В часы бодрствования я часто думала о родительском доме — о его потаенных уголках, о том, как какая-нибудь комната выглядела утром, днем, летом в ночной тишине, как мягкий свет уличного фонаря перед домом отражался на полированной деревянной мебели в отцовском кабинете. Консультант по недвижимости советовал мне продать дом. В последний раз я приехала туда летом после смерти родителей. У нас с Тревором был в разгаре очередной короткий раунд наших романтических отношений; мы провели выходные в Адирондакских горах и заехали на обратном пути в мой городок. Тревор остался сидеть в арендованном автомобиле с откидным верхом, а я обошла по периметру дом, заглянула в пыльные окна — повсюду пусто. Дом почти не изменился с тех пор, как я там жила. «Не продавай, пока не восстановится рынок!» — воскликнул Тревор. Меня переполняли эмоции и смущение, я убежала и прыгнула в грязный пруд за гаражом. Вынырнула, покрытая какой-то гнилой дрянью. Тревор вылез из машины, полил меня из шланга в саду, заставил раздеться и накинул мне на плечи свой блейзер, чтобы отвести к машине. На парковке возле галереи Покипси он попросил меня сделать ему минет, потом пошел покупать мне новую одежду. Я согласилась. Для него это было эротическим золотом.
Когда Тревор высадил меня возле университета, я позвонила консультанту и сказала ему, что не могу расстаться с домом.
— Подожду, пока мне не станет ясно, что я никогда не выйду замуж и не рожу детей, — сказала я. Это была неправда. И я плевать хотела и на рынок продажи домов, и на то, сколько денег я смогу получить. Я не хотела расставаться с домом, как не хотят расставаться с любовными письмами. Дом был доказательством того, что я не всегда была совершенно одинокой в этом мире. Но, если подумать, я еще и цеплялась за чувство потери, пустоты в самом доме, словно подтверждавших, что лучше быть одной, чем вместе с людьми, которые по всем человеческим законам должны были любить тебя, но все-таки не могли.
Когда я была маленькой, в какие-то моменты мать позволяла мне почувствовать себя особенной; она гладила меня по голове, ее духи были сладкие и легкие, бледные, на прохладных, тонких руках звякали золотые браслеты; мне нравились ее волосы с осветленными прядями, ее помада, ее дыхание, пахнувшее дымом и вином. Но в следующий миг она уже была в тумане, отрешенная, мучимая какими-то страхами или фобиями, словно старалась привыкнуть к самому факту моего существования.
— Я не могу сейчас тебя слушать, — говорила она в такие минуты и расхаживала из комнаты в комнату, отыскивая клочок бумаги, где она нацарапала телефонный номер. — Если ты выбросила его, я тебя прокляну, — предупреждала она. Мать постоянно кому-то звонила — вероятно, очередной новой подруге. Я никогда не знала, где она знакомилась с этими женщинами, ее новыми подругами — в салоне красоты? В винном магазине?
Я могла бы совершать всякие выходки, если бы хотела. Могла бы покрасить волосы в лиловый цвет, вылететь из школы, заморить себя голодом, сделать носовой пирсинг, трахаться с кем ни попадя — да что угодно. Я видела, как это делали другие подростки, но у меня не хватало энергии на такое. Я жаждала внимания к себе, но отказывалась унижать себя просьбами об этом. Меня бы наказали, если бы я сказала родителям, что страдаю. Я точно это знала. Так что я была хорошей девочкой. Делала все правильно. Бунтовала молча, мысленно. Родители, кажется, едва меня замечали. Один раз я была в ванной и услышала, как они шептались в коридоре.
— Ты видел, что у нее на подбородке два прыща? — спросила мать у отца. — Я просто не могу на них смотреть. Они такие вульгарные.
— Сходи с ней к дерматологу, если это так тебя заботит, — ответил отец.
Через несколько дней наша экономка принесла мне тюбик клерасила. Это было проявление внимания ко мне.
В старших классах частной школы для девочек у меня была стайка почитательниц вроде Ривы. Мне подражали, обо мне сплетничали. Я была худенькая, светловолосая и хорошенькая — окружающие всегда замечают таких. Те девочки тоже обожали мою внешность, а не меня. Я научилась радоваться дешевым привязанностям, возникавшим из-за неуверенности людей в себе. Я вовремя ложилась спать. Я делала домашние задания, убирала у себя в комнате и не могла дождаться, когда вырасту и стану независимой, надеясь, что уж тогда буду чувствовать себя нормально. Я не встречалась с мальчиками до колледжа, до Тревора.
Когда подавала документы в колледж, я снова подслушала разговор родителей.
— Тебе надо прочесть ее эссе для колледжа, — сказала мать. — Мне она не хочет его показывать. Я беспокоюсь, что она попытается сделать что-нибудь креативное. В результате окажется в какой-нибудь жуткой государственной дыре.
— У меня были очень умные студенты, которые окончили государственные учебные заведения, — спокойно ответил отец. — Если ей хочется специализироваться на английском или на чем-то в этом роде, на самом деле неважно, куда она поступит.
В конце концов, я показала свое эссе матери. Я не сказала ей, что Антон Киршлер, художник, про которого я написала, придуман мной самой. Я написала, что его творчество учит «гуманистическому подходу к искусству в эру технологий». Я рассказала о различных произведениях: «Собака, писающая на компьютер», «Ланч с гамбургерами на фондовом рынке». Я написала, что это произведение мне особенно нравится, потому что мне интересно наблюдать, как «искусство создает будущее». Эссе получилось средненькое. Мать, казалось, равнодушно ознакомилась с ним, что меня шокировало, и вернула его мне, предложив поискать несколько слов в словаре, поскольку я слишком часто их повторяла. Я не прислушалась к ее совету. Я отправила эссе в Колумбийский и прошла.
Накануне моего отъезда в Нью-Йорк родители усадили меня для разговора.
— Мы с матерью понимаем, что наш долг подготовить тебя к жизни в колледже с совместным обучением, — сказал отец. — Ты когда-нибудь слышала про окситоцин?
Я покачала головой.
— Это штука, которая может довести тебя до безумия, — вступила мать, размешивая лед в бокале. — Ты потеряешь весь здравый смысл, который я так усердно прививала тебе со дня твоего рождения. — Она шутила.
— Окситоцин — гормон, выделяющийся при совокуплении, — продолжал отец, бесстрастно глядя на стену за моей головой.
— Оргазм, — прошептала мать.
— В биологическом плане окситоцин служит этой цели, — сказал отец.
— Такое теплое, пушистое чувство.
— То, что связывает пару вместе. Без этого человечество давно бы исчезло с лица земли. Женщины испытывают его действие гораздо сильнее, чем мужчины. Полезно знать это.
