Он сокрушенно повесил голову, однако глянул исподлобья колко, с непонятным намеком.
Бориса было не узнать. Сидел как каменный, молчал, лишь сверкал глазами.
– Ты зла на меня не держи. Тогда, после битвы, я горячий был, сердитый. Родичей в сече потерял. Прощаешь?
Половец зачем-то покрутил пальцами кончик своего носа, все так же задорно смотря на Бориса.
С беспокойством Ингварь покосился на Добрыню. Тот насторожился, тоже не сводил глаз с Бориса. Тот из красного стал белым, потом пошел пятнами. Один только отец Мавсима, не понимая разговора (он по-половецки не знал), увлеченно грыз баранью кость да причмокивал от удовольствия.
Вдруг Борис запрокинул голову и расхохотался.
– Полно тебе старое поминать, Сатопа! Сгоряча чего не бывает. Выпей лучше доброго меда.
Половец довольно оскалился. Стал пить из чаши, а Борис поманил пальцем – от двери подбежал Шкурята, с оплывшей от Добрыниных побоев рожей. Послушал, что шепчет князь. Вздрогнул. Шепотом же переспросил.
– Делай, что велено. – Борис толкнул его кулаком в лоб. – Хорош медок, Сатопа? У вас в Улагае такого нету. Дай-ка я тебя сам попотчую.
Он поднялся, обошел вокруг стола, сел рядом с половцем.
– У нас, как и у вас, большая честь, когда князь из своего рога, собственной рукой поит. На-ко вот. – Налил до самых краев, поднес Сатопе ко рту. – Хлебай-хлебай, до дна. Я держать буду.
Усмехнувшись, куренной начал пить – очень медленно, чтобы князю подольше сидеть в неудобной позе, извернувшемуся.
Откуда-то донесся истошный вопль, но сразу пресекся. За ним еще один, тоже короткий.
Добрыня резко повернулся к окну, Ингварь – к двери. Оторвался от рога и Сатопа.
– Что это? – спросил он, вытирая мокрые губы.
– Это смерть твоя, собака! – Взметнув из-под стола руку, Борис ударил половца ножом в подвздошье. Сшиб с лавки на пол, прижал коленом грудь. – Твои ланганы мертвы. Сдохни и ты!
Ингварь с Добрыней вскочили, потрясенные.
Скользящим движением Борис отрезал раненому кончик носа и сунул в разинутый, хрипящий рот.
– На-ко, просморкайся!
И много раз, бессчетно, стал бить ножом куда придется. Во все стороны полетели красные брызги. Половец уже лежал не шевелясь, а Борис всё бил и бил. Насилу Ингварь и Путятич его оттащили.
Вырываясь, брат бессвязно кричал:
– После Адрианопольской битвы… когда я, как куль… как куль связанный лежал… Он, гад, подошел, сапогом пнул… А потом из ноздри на меня сморкнулся! Хан Сатопу нарочно сюда прислал! Мне в оскорбление! Напасть хочет!
– Да почему напасть? – Ингварь тоже закричал, отчаянно. – Он проверить хотел, лад у нас с тобой или нет. Коли дружно живем – нечего нас и трогать! А теперь что? Война! Да какая! Без пощады, дотла!
Борис не слушал:
– Не прощу… С одним псом поквитался. Но и Тагызу не спущу. Он меня на пиру ниже куренных и кошевых сажал, с простыми ланганами! Потешался! Пускай теперь похохочет!
Раздался странный прерывистый звук. Это икал протопоп, застывший с раскрытым ртом, из которого свисал кус баранины.
Настроение у Бориса менялось быстро. Только что трясся от лютой ярости, а тут покатился со смеху.
– Ой, Мавсима-то… Зев разинул! Прикрой, ворона залетит!
Поп выплюнул мясо, бухнулся на колени, забормотал молитву. На Бориса он не смотрел.
– Господи, что ж теперь будет… – тоскливо пробормотал Ингварь и попятился – к сапогу, словно змея, подбиралась струйка крови.
– Война будет, – пожал плечами Борис. – Или мы их, или они нас. Это как Бог рассудит.
Добрыня глядел на него с ненавистью.
– Бог судит за тех, у кого копьев больше. Тагыз созовет все свои курени, кликнет на помощь других ханов. Куда нам против такой силы?
– А мы не станем ждать. Первые нападем. Врасплох. – Борис, нагнувшись, вытер нож и окровавленные пальцы об одежду мертвеца. – Тагыз в Византии большую добычу взял. Вся наша будет.
– Нападем?! – не поверил своим ушам Ингварь. – На половцев?! Да ты не пьян ли? Отобрал у меня стол, отобрал невесту, но губить отчину и людей я тебе не дозволю! Не будет мне за то от Бога прощения.
Борис недобро усмехнулся.
– Ишь как запел. Не дозволишь? Сказал князь воевать – будете воевать. Так испокон веку заведено.
– Испокон веку заведено не так. – Добрыня встал рядом с Ингварем. Ростом и статью он не уступал Борису. – Идти в поход иль нет – решать дружине. Как воины приговорят.
Борис и боярин оба набычились, каждый держал руку на рукояти меча – вот-вот затеют рубиться. Но князь засмеялся, стукнул Добрыню по плечу.
– Ты прав, старый. Пускай дружина решит. Коли не захотят – я с такими овцами и сам в поход не пойду. Собери всех в гриднице. Пускай только мертвяков оттуда вынесут и пол песком присыплют. Можешь пока дружину против меня и моей правды поуговаривать. Пользуйся.
Добрыня, метнув взгляд на Ингваря, вышел. Борис же, подойдя к кладущему земные поклоны протопопу, шутливо спросил:
– Ну, отче, какую ты мне назначишь епитимью за убиение язычника?
Мавсима, распрямившись и в последний раз сотворив крестное знамение, тихо ответил:
– Ты – князь, пастух над людьми. Коли грешен – за твой грех все стадо расплатится. Коли прав – Господь спасет и тебя, и люди твоя. А с души твоей спросит после.
– Вот это правильный поп! – смеясь, воскликнул Борис.
Про ужасы брани
В гриднице пахло свежей кровью. Под ногами хрустел песок, сквозь который проступали темные пятна. Четверть часа назад здесь прирезали шестерых половецких ланганов.
Свиристельские дружинники давно уже не воевали, давно никого не убивали, поэтому лица у всех были хмурые, бледные. Каждый понимал, что расплата за смерть ханских посланцев будет страшной.
Князья вошли вместе, но Ингварь нарочно отворачивал лицо, чтобы показать людям: он брату не потатчик и свершившееся окаянство осуждает. Правда, на младшего князя никто и не смотрел. Воины пытливо, выжидательно уставились на старшего.
Борис оглядел собравшихся, тронул закрученные усы. Усмехнулся.
– Вижу, Путятич с вами уже потолковал. Боитесь идти на половцев? Что ж, говори, Добрыня. Как нам после того, что тут вышло, без войны обойтись? А я послушаю.
