И Татьяна поняла, как не терпится Капе избавиться от Рины, от необходимости думать о ее платьях, входить в ее проблемы и расстройства, болезни и настроения, видеть унылую фигуру, терпеть бесконечное бормотание. Как не терпится ей избавиться от этого счастья — иметь рядом взрослую дочь.
Когда прощались, Капа церемонно протянула Татьяне коготки:
— Приходите! Риночка так вам рада! И на дорожку!
Она подошла к роялю, подняла грудь и внятно сказала:
— Михаил Глинка. «Дорожная». Исполняется впервые. — Подумала и добавила: — Колоратурным сопрано.
Рина тихонько убирала со стола.
— Она ей не родная? — спросила Татьяна, когда они с Леонидом вышли на улицу.
— Почему? — удивился он. — Родная.
— А как же тогда… Почему она ее не любит?
— Не любит? — опять удивился он. — Не замечал.
Он действительно не замечал. Для него эти отношения были так же привычны, как привычна его дружба с Лялей и то, что его мать, Марья Семеновна, никогда не делала между ними различий.
— Ну как же! Она же ее шпыняет! И платье это… рваное… ей что, платье нельзя купить?
— Да есть у нее платья! Половина у теток висит, половина дома. Разделяй и властвуй — знаешь, что это такое?
— Что?
— Это когда Рина стучит теткам на Капу, а Капе на теток, Капа злится, а Изя ведет Рину в ателье. Прячемся! — И он потащил ее за угол.
По двору шел мужчина в мешковатом сером плаще по моде 50-х годов. В одной руке — портфель, в другой — бумажный пакет с продуктами, на голове — мягкая серая шляпа, на лице — такая же серая, как шляпа и плащ, усталость. Мужчина щурил близорукие глаза, низко, каким-то знакомым и неприятным движением наклонял голову, будто выискивая что-то под ногами, шевелил губами, будто делая важные подсчеты. И Татьяна вдруг подумала, что вот идет несчастный человек, может, у него на работе неприятности, или устал, или что-нибудь болит, он идет к себе домой, на пустую кухню, где на плите стоит кастрюля со вчерашними макаронами, в пустую комнату, где на полу лежат брошенные с вечера носки, в пустую жизнь, где его никто не ждет. И стало жалко — так жалко этого человека, что захотелось подбежать к нему сзади, встать на цыпочки и обнять за поникшую шею.
— Он кто?
— Изя. Ринкин отец.
— А почему мы прячемся?
— Да ну, увидит, обрадуется, потащит обратно.
— А мы обратно не хотим?
— Нет, мы обратно не хотим. Мы хотим вылезти из-за водосточной трубы и проследовать в кинотеатр «Перекоп». Ты как, не против?
— Он кем работает, этот Изя? — спросила Татьяна, когда они вылезли из-за водосточной трубы и проследовали в кинотеатр «Перекоп».
— Владелец заводов, газет, пароходов. А точнее — директор галантереи. Большой человек!
— Директор галантереи? В Харбин ездит? Зачем?
— Да никуда он не ездит?! Это Капа выдумывает, надувает щеки.
— А он ее любит?
— Кого?
— Рину.
— Любит — не любит, плюнет — поцелует… — пропел Леонид. Разговоры про Рину уже порядком ему надоели. Он не понимал Татьяниного интереса ко всей этой семейной мелочовке. А ей было интересно — ой как интересно! — Любит, конечно.
— Может, она потому и злится, ну, Капа? — задумчиво сказала Татьяна.
— Может, и так, — легко согласился Леонид. — Она ей не удалась, вот что. Она думала — будет девочка-куколка, как она сама, а вышла Рина.
— Ага, а куколка потом бы выросла и дала маме сто очков вперед. А маме это надо? Нет, она ее не за то не любит.
— А за что?
— Она недобрая, Рина. А ее все жалеют. Ее жалеют, а Капа ревнует. Ей же, наверное, надо, чтобы ею восхищались. Она ведь у вас чужая в семье? Да? Ее Изя, наверное, откуда-нибудь привез, из другого города, — начала фантазировать Татьяна. — Была девушка такая хорошенькая, он влюбился, он же не знал тогда, что из нее выйдет Капа с бантом на попе, думал, подруга жизни, ну вот, привез в Москву, показал родне, а ее не полюбили. Вот она и бесится. Так?
— Примерно так, — медленно проговорил Леонид. — А ты ничего, подруга жизни. Я думал, манная каша, а ты ничего, — и засмеялся.
— Дурак! Ты меня слушай! Я умная!
— Ну вот еще! — Он остановился и повернул ее к себе. — Умный у нас я. Договорились?
— Договорились! А я?
— А ты существо женского пола, наделенное не умом, а интуицией. Интуиции у тебя хоть отбавляй! Годится?
— Ну, как тебе сказать! Приходится брать, что осталось!
О даче были известны три вещи. Первая — что находится она в Мамонтовке. Вторая — что принадлежит Мишиным родителям. Третья — соседи Кошкины проделали дырку в заборе и повадились лазать к ним на участок, воровать яблоки. С этими соседями Кошкиными давно пора поговорить по-свойски, и если он, Миша, этого не сделает, то она, Ляля, умывает руки, и больше ноги ее на этой даче не будет, потому что она, Ляля, уже и так Фигаро — здесь, Фигаро — там, и хватит, и больше она этот вопрос поднимать не собирается, и если он, Миша, не в состоянии починить колонку, то она, Ляля, не собирается таскать воду за три километра, нет уж, дудки, в прошлом году и так бегали за молоком на станцию, а молочница что, молочница молодец, если молочнице не платить, так она и ходить не будет, и если в это воскресенье он, Миша, не соберет всех и не отправит немедленно на сельхозработы, и если они не вскопают грядки, то она, Ляля, расставит раскладушку и будет лежать весь день пузом кверху, наслаждаться жизнью, и хорошо, и пожалуйста, и обходитесь без обеда, если хотите, потому что как приезжать дурака валять, это каждый готов, а как работать, так никого поблизости не наблюдается, и все, и разговор окончен, и — хлоп по столу короткопалой ладошкой. А больше Татьяна про дачу ничего не знала.
— И Арика? — покорно спросил Миша.
— И Арика!
Так и поехали.
Встречались на вокзале. Рина уныло стояла в сторонке, катала носком ботинка камешек. Арик в лихо заломленной кепчонке травил анекдоты. Анекдоты были смешные, рассказывал Арик мастерски, но Татьяне отчего-то казалось, что только что при ней сказали гадость. На Татьяну Арик поглядывал круглыми вострыми коричневыми глазками, щурился, подмигивал и растягивал в улыбке узкие губы. Татьяна отворачивалась, пряталась за Леонида. Рядом с Риной стояла высокая девушка в совсем не дачном платье с широкой полосатой юбкой и очень узким лифом. И Татьяна подумала, как бы в такую жару девушка в этом платье не задохнулась. Платье было красивое, а девушка — не очень. Если честно, совсем никуда. Девушка была с носом. В прямом, разумеется, смысле. Этот нос заслонил Татьяне все остальные впечатления от поездки на дачу. Она не знала, что бывают такие носы. Она смотрела на нос и думала, что если бы у нее был такой нос, то ей, Татьяне, наверное, уже не понадобилось бы платье с широкой полосатой юбкой и узким лифом. Девушка глядела свысока, улыбалась одними губами, протягивала пальчики с искусно выделанными ноготками:
