Память — услужливая воровка, — украв у Татьяны добрую половину юности, оставила ей именно это — чужие дома. Быть может, оттого, что свой дом был так убого мелок, Татьяна с какой-то болезненной страстностью ощупывала взглядом чужие комнаты, чужую мебель, чужие ковры, чужой быт. И поражалась, как поражалась ежедневно в первые годы замужества. Все здесь было иное — не-привычное, не-правильное, не-знакомое, не-, не-, не-. И люди были иные. Они по-иному говорили, глядели, хлопали друг друга по плечу, садились за стол, они ели другую еду и носили другое платье. Они казались Татьяне марионетками в затяжном спектакле театра кукол, приехавшего из каких-то дальних стран.
Когда они вошли в огромную комнату с высоченными потолками — красные с золотом обои, лепнина на потолке, хрустальная люстра, похожая на ледяную горку в парке Горького, дубовый стол с львиными лапами вместо ног, ковер той нежнейшей пушистости, по которой с первого шага можно отличить настоящего перса от подделки, широкая низкая кровать, стыдливо полузадернутая алой плюшевой портьерой с бомбошками по краю («Как на клоунском колпаке!» — подумала Татьяна), — когда они вошли в эту комнату, женщина быстро встала с кресла и посеменила к ним походкой человека, ни разу в жизни не снимавшего высоких каблуков.
— Капитолина Павловна! — сказала женщина странно искусственным, как будто оперным, голосом и протянула пухлую ладошку. — Можно просто Капа.
— Мы тут все запросто, по именам, — поддакнул Леонид и плюхнулся в кресло, на которое Татьяна боялась даже смотреть.
Это она уже заметила — ну, то, что все по именам. Арик называл Марью Семеновну Мусей. Миша сбивался с Муси на тещу. Тетке Шуре и тетке Муре, как ровесницам, кричали: «Шурка! Мурка!»
— Таня, — сказала Татьяна и взяла шелковые пальчики с острыми кошачьими коготками.
Женщина была удивительная. Такую женщину Татьяна с удовольствием купила бы в «Детском мире», в отделе кукол, посадила бы ее на спинку дивана и любовалась бы издали. Женщина была нестерпимой синевы. Ярко-синие фарфоровые глаза под ярко-синими ресницами, ярко-синее шелковое платье с узким лифом, почти до подбородка поднимающим грудь, ярко-синие туфли на умопомрачительных каблуках, ярко-синяя крохотная шляпка, почти спадающая с макушки. «Шляпка — дома?» — в смятении подумала Татьяна и поняла, что ничего не понимает. В синеву подмешивались оттенки розового — щечки цвета само
[1], помадный ротик цвета фуксии, острые лаковые коготки. Семеня и крутя шелковым задом с пришпиленным к самому выпуклому месту бантом, женщина подошла к белому роялю, занимающему половину комнаты, встала, чуть отставив в сторону ногу, сцепила руки в замок, подперла ими грудь, будто хотела ее проглотить, и сказала оперным голосом, артикулируя каждый слог:
— Композитор Алябьев. «Соловей». Романс. — Подумала и добавила: — Исполняется а капелла.
И запела.
Леонид потянул Татьяну за юбку, и она упала рядом с ним в кресло.
— Закрой рот! — шепнул он и сделал задумчиво-заинтересованное лицо.
Женщина пела, широко открывая помадный ротик и все выше поднимая подушкообразную грудь. Татьяна смотрела на нее со смешанным чувством ужаса и восхищения. Ей казалось, что она сходит с ума. В стену стучали соседи, но женщина все пела и пела, и глаза ее закрывались, и грудь вздымалась, и казалось, этому не будет конца.
— Петр Ильич Чайковский. Дуэт Лизы и Полины из оперы «Пиковая дама»…
— …Модест Петрович Мусоргский. «Блоха»…
— …Матвей Блантер. «В лесу прифронтовом»…
— …Джакомо Пуччини. Ария Розины из оперы «Севильский цирюльник»…
— Россини, — сказал Леонид.
— Что? — Женщина поперхнулась, как будто ей поставили подножку, и удивленно посмотрела на Леонида.
— Не Пуччини, а Россини. «Севильского цирюльника» написал Россини.
— Ну, пусть будет Россини, если ты так хочешь, — недовольно промолвила Капа и продолжила концерт.
Дверь тихо отворилась, в комнату вползла неясная фигура, опустилась на краешек стула и замерла. Татьяна скосила глаза: Рина сидела у двери, согнувшись и зажав руки между колен. Женщина кончила петь и уставилась на троицу требовательным вопросительным взглядом.
— Великолепно! — пробормотал Леонид как бы про себя, и в глазах его появилась смехоточинка. — Нет слов!
— Мамочка, ты делаешь успехи! — проблеяла Рина, но женщина только махнула на нее рукой.
Татьяна хлопала глазами.
— Вам понравилось, — не спрашивая, но утверждая, произнесла женщина, как будто иначе и быть не могло. — Вам понравилось. Я беру уроки у одного знаменитого баса из Большого театра. Имен называть не будем, дабы не ставить людей в неловкое положение. Он говорит, что ни разу в жизни не слышал такого колоратурного сопрано. Конечно, мое место на сцене! Но вы же понимаете, милочка, муж, дети. Это решительно невозможно! Рина! — громыхнула она, и Рина испарилась. — Сейчас будем пить чай!
Татьяна вспомнила, как в первый ее визит к Леониду Марья Семеновна крикнула «Ляля!», и Ляля помчалась готовить чай. Вспомнила и удивилась тому, как по-разному можно сказать одно и то же. В окрике Капы слышалось плохо скрытое нетерпеливое раздражение и еще что-то, что Татьяна в первый раз так и не решилась назвать нелюбовью.
Чай пили за низеньким столиком с изогнутыми ножками, из больших синих чашек, исчерченных золотыми узорами.
— Наш китайский сервиз! Чистый кобальт! — с гордостью произнесла Капа. — Муж привез из последней командировки в Харбин!
Ложки тоже были удивительные — серебряные, с ярко-синими эмалевыми попугаями вместо ручки. И печенье — крошечные нежные бисквитики, обсыпанные сахаром, и конфеты с орешками в золотой фольге, и пирожные с заварным кремом…
Рина за стол не села. Суетилась — довольно, впрочем, бестолково — вокруг. Подливала чай, переставляла блюдца, бегала за печеньем и бормотала, бормотала, бормотала.
— Мамочка у нас молодец, — бормотала Рина, крутясь вокруг Капы. — Мамочка у нас еще на арфе играет. Мамочка у нас творческая натура. Шура сказала: «Капочке непременно надо учиться. Капочка не должна работать, Изя и так много получает». А Мура сказала: «Капочка слабенькая. Капочке надо помогать. У Капочки и так много дел. И портниха, и парикмахер, и уроки. Ну и что, что Изя устает. Изя мужчина, он должен работать. Ну и что, что Рина учится. Рина уже взрослая, она может по дому». А Шура сказала: «Зачем Рине новое платье? Рина и в этом проходит. А Капочке нужно платить за уроки». А Мура сказала: «Неужели у Изи не хватает Рине на платье? Он такой обеспеченный мужчина!» А я сказала: «Зачем мне новое платье? Можно же это зашить!» — И она потянула за рукав с прорехой.
— Скажи Шуре и Муре, чтобы не лезли в чужой карман и в чужие дела! — сухо оборвала ее Капа, и Рина как будто уменьшилась в размерах. — И будь добра, если тебя не затруднит, принеси, наконец, лимон! — И Рина исчезла. Капа улыбнулась и повернулась к Татьяне: — Я так волнуюсь за свою девочку! Я буду счастлива, если найдется человек, который станет для нее опорой в жизни! — сказала она, засовывая в помадный ротик эклер.
