К отцу она больше не приходила. Он умер через три недели. На похороны она тоже не пошла. И матери ничего не сказала. Да та и не спрашивала.
Собираться тетка Мура начала очень быстро. Увещеваний не слушала. Возражений не принимала. От соображений здравого смысла отмахивалась. Отрядили Лялю вправить тетке мозги. Ляля просидела у тетки Муры целые выходные, задавая один-единственный вопрос: как тетка Мура собирается жить в чужой стране одна-одинешенька? Доводы не подействовали. Оказалось, что у тетки Муры в Израиле живут школьная подруга с семьей и еще какие-то родственники, никому, кроме нее, не известные, разве только Мусеньке, но она уже ничего не помнит, и письма приходят сказочные, просто сказочные, в доме ее подруги лифт с зеркальными стенами, и вообще бывших советских пенсионеров там очень уважают, особенно тех, кто воевал, а что сыр там только мягкий, так это ничего, это потому что, он кошерный, а кошерный сыр твердым не бывает.
— Какой сыр? — Ляля потрясла головой, отгоняя наваждение. — Вы что, тетя Мура, с ума сошли?
— Чеддер, — просто ответила тетка Мура. — Обыкновенный чеддер. Но, говорят, вкусноты необычайной.
И Ляля поняла, что проиграла.
Собиралась тетка Мура резво. Она вообще оказалась резвой старушкой во всем, что касалось этой ее голубой мечты об израильском рае. Как-то сама собой, почти незаметно, была залита цементом могила Шуры — «чтобы вам, деточки, не надо было сорняки ковырять, когда я уеду», — так же неожиданно быстро пришло из Израиля приглашение от незнакомых родственников, вдруг оформились документы, было получено разрешение на выезд и въезд, и тетка Мура с гордостью сообщила, что стоит на каком-то листе ожидания в «Аэрофлоте». Встал вопрос о квартире.
— Продавайте! — сказала Ляля. — Вам деньги нужны.
Тетка Мура помотала головой.
— Аркашеньке! — прошептала она.
Встал вопрос о мебели.
— Отправляйте медленной скоростью! — сказала Ляля. — Там пригодится.
Тетка Мура помотала головой.
Ляля подошла и обняла ее за жалкие вздрагивающие плечики.
— Ну скажите вы мне, тетя Мура, дуре старой, зачем ей ваш облезлый сервант? Или вы ее боитесь? Ну что вам бояться, тетя Мура! Вы же уезжаете!
Тетка Мура помотала головой.
О китайском сервизе встал отдельный вопрос. И о серебряных ложечках тоже. Оба вопроса были решены однозначно. А больше у тетки Муры ничего не осталось.
Провожали с Киевского вокзала. В последний момент оказалось, что лист ожидания — большая фикция и ни о каких билетах на самолет не может быть речи, потому что они распроданы на полгода вперед. Пришлось срочно брать билеты на поезд — через Чоп, в Чопе таможня, до Чопа довезет Миша, поможет с вещами, пересадит на другой поезд, а там — сама. Одна, одна, одна.
Тетка Мура сидела у окна в купе, а они стояли на перроне. Миша пересчитывал чемоданы. Ляля давала последние наставления. Татьяна стояла просто так. Поезд тронулся, тетка Мура вскочила, засуетилась, стала торопливо и как-то хлопотливо махать. Они бросились за поездом, запоздало крича какие-то ненужные слова. Тетка Мура становилась все меньше и меньше и в конце концов исчезла совсем. Была тетка — и нету. С вокзала шли медленно. Все, гурьбой, впереди, Татьяна — сзади. Почему-то не хотелось идти со всеми. Хотелось остаться на вокзале и смотреть вслед поезду, который, в отличие от машины, никогда не дает заднего хода. Почему-то казалось очень важным — вот так стоять и смотреть, как будто это могло что-то изменить. «Одна, одна, одна», — выстукивали колеса, увозившие от них тетку Муру.
Рина приостановилась и дала Татьяне себя догнать.
— Ты видела? — спросила она и взяла Татьяну под локоть.
— Что?
— Брошку. Она ее приколола под воротник и платочком все время прикрывала. Это чтобы таможенники не заметили.
— Какая брошка, Рина?
— Бриллиантовая. Один крупный и семь мелких. Я посчитала. Главное — никому ни слова!
— Эту брошку, Рина, я ей подарила на прошлое Восьмое марта, стоила она десять рублей.
— Врешь! — уверенно сказала Рина.
Татьяна рванулась вперед, обогнула застывших в изумлении Лялю и Леонида и побежала прочь с вокзала. Леонид догнал ее уже на улице. Схватил за руку, повернул к себе и с силой прижал ее лицо к своему плечу. Она смотрела через его плечо на площадь Киевского вокзала, на баулы, тюки, тележки, на молоденького милиционера в сбитой на затылок летней фуражке, на людей, которые уезжали и приезжали, делая это как-то легко, весело, между прочим, которые провожали без сожаления и прощались без печали, и все это — баулы, тюки, тележки, люди, молоденький милиционер — отражалось в ее глазах, как в лужицах, наполненных до краев прогорклой московской дождевой водой.
— Плохо? — спросил Леонид.
— Плохо, — ответила она. — Одним домом меньше.
Подошли остальные.
— Ну что, — сказал Арик. — Давайте к нам. Посидим, выпьем, как люди.
Леонид посмотрел на Татьяну. Она покачала головой.
— Мы домой. — Он развернул ее и повел прочь, держа, как ребенка, за воротник платья.
— Я не хочу домой, — вдруг сказала она.
Он остановился:
— Гулять?
Она кивнула, глядя на его расплывающееся лицо сквозь слезы, которые все дрожали и дрожали у нее в глазах и никак не могли пролиться, не хотели дать ей освобождения.
Они перешли мост, переулками добрались до Арбатской площади и на бульварах свернули налево.
— Хочешь мороженое? — спросил Леонид.
— Хочу.
— Крем-брюле?
— Крем-брюле.
Она ела мороженое очень медленно, как будто нехотя погружая палочку в липкую коричневую слякоть.
— Вкусно?
— Вкусно. — Она облизнула палочку и сунула стаканчик ему в руки. — Гадость какая! Меня сейчас стошнит! — и неожиданно улыбнулась.
— Играем? — спросил он.
Она укоризненно посмотрела наверх, будто он сказал что-то недозволительное, увидела очень серьезное лицо и неуверенно кивнула.
— Что это? — Он показал на какой-то дом.
— Это Париж.
— Париж? Почему?
— Ты что, не понимаешь? Так в Париже бывает, видишь, улица входит прямо в дом. Как будто не дом на улице строили, а улицу для дома.
— А ты что, была в Париже?
Она засмеялась:
— Была.
— Когда?
— А ты не помнишь? В прошлом году мы отдыхали в Ницце и заехали в Париж за покупками. Ты купил мне желтые бриллианты. А вот здесь я жила в XV веке.
— Этот дом в середине прошлого века построили.
— Какая разница! Есть такие места, где ничего никогда не меняется. Воздух остается. Тут, наверное, ступала нога Ивана Грозного.
