Весной 83-го встал вопрос о Катькином институте. Была отложена некая сумма на репетиторов, но гарантий поступления не было никаких. А гарантий хотелось.
— Лялька, — взмолилась Татьяна. — Что делать? Она хочет в Ленинский на филфак. Ведь срежется, балда такая! Говорили же ей, говорили — учись! — и стала ждать вразумительного совета.
— Не знаю, — сказала Ляля вяло, так, как говорила все последние месяцы. — Спроси у Арика. У него везде блат.
Татьяна сжалась:
— Лялька, ты что! Какой Арик! Мы его уже просили однажды, ты что, не помнишь?
— Помню, — вяло ответила Ляля.
Татьяна начала сердиться:
— Ты как будто нарочно! Да пойми ты, Катька может провалиться!
— Ну, провалится, — вяло говорила Ляля. — Какая разница, ей же в армию не идти. Поработает годик.
Татьяна бросала трубку. Назавтра звонила снова, и все начиналось сначала.
— Деньги нужны? — вяло спрашивала Ляля.
— Деньги есть, — сухо отвечала Татьяна.
Ей было странно и страшно. Она привыкла к защитному слою, который создавали вокруг нее Ляля и Леонид. А теперь появились бреши. Сквозь прогалины просвечивала неуверенная душа.
Взяли репетиторов. По вечерам, когда репетиторы уходили, на пороге появлялся Катькин одноклассник Павлик. Катька с Павликом закрывались в комнате и делали вид, что прорабатывают образ русской женщины в поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Татьяна подходила к двери, прислушивалась.
— Ты представляешь, — возбужденно стрекотала Катька. — У меня экзамены на носу, а он: «Приезжай! Приезжай!» Куда «приезжай»? Мне заниматься надо! Совершенно обо мне не заботится! У него фамилия Нехорошев. Это очень плохо его характеризует, правда?
У Катьки была взрослая любовь, с которой она познакомилась в метро и которую скрывала от родителей. А от Павлика не скрывала. Павлику можно и помучиться. Она была коварная, эта Катька. Ляля предрекала ей стезю роковой женщины.
— А я? Я забочусь? — спрашивал Павлик, замирая.
— Ты… — Катька задумывалась. — Ты заботишься, — говорила она неуверенно.
— Ты скажи, что надо, я сделаю!
— Прочти «Поднятую целину» и статьи Ленина о Толстом, ладно? Потом расскажешь.
Татьяна улыбалась и отходила. Тянулась к телефону — рассказать Ляле, — но отдергивала руку.
Павлик появлялся в кухне.
— Татьяна Николаевна, Катя просила чаю и чего-нибудь поесть.
— Ну, как вы там занимаетесь?
— Хорошо занимаемся. Вы представляете, у Кати экзамены на носу, а он: «Приезжай! Приезжай!» Куда «приезжай»? Ей заниматься надо! Совершенно о ней не заботится! У него фамилия Нехорошев. Это очень плохо его характеризует, правда?
— Правда, — говорила Татьяна и клала на тарелку еще один бутерброд.
На экзамены ходили втроем: Татьяна, Леонид и Павлик, успевший к тому времени благополучно срезаться в какой-то технический вуз, получивший взбучку от родителей и полностью переключившийся на Катькино поступление. Катька убегала на экзамен, а Татьяна, Леонид и Павлик стояли под окнами. Ляля приехала утром в день первого экзамена, постояла с ними полчасика и исчезла. Когда хватились, ее уже не было. Больше не приезжала. На устной литературе Катьке досталась «Поднятая целина» и статьи Ленина о Толстом. «Вы очень хорошо знаете текст», — сказала Катьке старенькая экзаменаторша. Павлик, услыхав столь лестную оценку, налился малиновой гордостью.
— Да брось ты! — Катька дернула его за ухо. — Она просто глухая. По возрасту.
«Зараза!» — подумала Татьяна.
Триумфальное Катькино поступление — две четверки, две пятерки — отмечали на даче. Ляля испекла любимый Катькин «наполеон». Сказала тост.
— Катерина! — сказала Ляля. — Ты у нас — луч света в темном царстве. Потому что ученье — свет, а неученье — сама понимаешь. Жалко только, что ты так и не прочитала статьи Ленина о Толстом. Но ты не волнуйся, мы это дело исправим, мы их тебе подарим на первое сентября. Ну что, вздрогнули?
И они вздрогнули. И Ляля тоже вздрогнула. И положила всем селедку под шубой. И раздала по ломтю серого подмосковного хлеба. Только в тот момент она была не с ними и не здесь.
…На дачной кухне Ляля с Татьяной моют посуду.
— Лялька, — говорит Татьяна и полотенцем отгоняет мух, — что с тобой?
Ляля молчит. Тыльной стороной мокрой ладони убирает со лба прядь волос.
— Лялька, — говорит Татьяна, и голос ее дрожит. — Ну скажи ты мне! Что-то со здоровьем?
Ляля мотает головой.
— Лялька, — говорит Татьяна и обнимает Лялю за шею. — Я никому не скажу, честное слово!
— Да нечего говорить, — глухо отвечает Ляля. — Нет, есть чего. Ты понимаешь, Танька… — Она спотыкается на середине фразы и на секунду замолкает. — Ты понимаешь… в общем, у меня есть человек.
— Кто? — выдыхает Татьяна. Сердце ее делает лишний рывок, и кровь ударяет в виски, заливает щеки.
— Ты не знаешь. Там… на работе.
— Давно? — выдыхает Татьяна. Сердце ее пропускает удар, и кровь отливает от щек.
— Давно.
— А Миша? Как же Миша? Ты его больше не любишь?
— Господи, Танька! Ты как ребенок! Ну конечно люблю!
Татьяна молча смотрит на нее. Она не понимает.
— Таня, сколько мне лет?
— Сорок пять, — шепчет Татьяна.
— А сколько я знаю Мишу? Сорок пять. Я с ним… я с ним как с собой. Ты понимаешь, мне с ним хорошо, но ничего не надо. И потом… ты же знаешь, кто в доме хозяин. Я устала, Танька. Я устала быть и мамкой, и нянькой.
— Ляль, а как это — как с собой? — запинаясь, говорит Татьяна.
— Вы с Ленькой сколько женаты? — вместо ответа, спрашивает Ляля. — Семнадцать лет? Восемнадцать? И ты не знаешь, как это — как с собой?
Татьяна качает головой.
— Счастливая ты, Танька! Ты сама не знаешь, какая счастливая!
Больше они об этом не говорили. Пару раз Татьяна принималась расспрашивать, но Ляля отмалчивалась, отворачивалась, низко опустив голову, отводила глаза. И Татьяна смирилась. По выражению Лялиного лица научилась угадывать ее настроение и даже то, как прошло свидание, и прошло ли вообще, а если не прошло, то по чьей вине. Она читала Лялино лицо, однако Ляля совсем не собиралась делать из него открытую книгу. Просто Татьяна была очень внимательным и пристрастным читателем. Леонид ни о чем не догадывался. Его не посвящали.
Ляля долго была чужой. Несколько месяцев. А потом вернулась домой. А может, и не уходила никуда. Так, вышла на минутку.
По воскресеньям собирались на большой обед у теток. В остальные дни недели Шуры-Муры крепили семью по телефону. Садились вечерком в старенькое креслице и методично обзванивали племянников и племянниц, родных и двоюродных, близких и далеких, подробно рассказывая о том, что случилось за день. Путаясь в именах, дотошно выспрашивали все новости и старости, важное и неважное, нужное и ненужное.
