– Спасибо, – поблагодарила Елизавета, осматриваясь вокруг. – Уютно.
– Отцом за двадцать лет обжито, – согласился хозяин, заваривая в большом фарфоровом чайнике чай.
– Кем был ваш отец? – чутко спросила гостья, помолчав.
– Тоже часовой мастер, – отозвался Калугин. – Когда-то возглавлял целую фабрику.
– Вот откуда у вас такая страсть к часам! – заметила Елизавета.
– Скорее всего, – не стал возражать он, выставляя перед ней на столе кобальтовые чашки. – Еще есть три бидона меда. Я в меде не очень разбираюсь. С детства ненавижу. С простудой и горчичниками у меня ассоциируется. Кажется, липовый. Белый. Принести?
– Не надо, – отказалась Лиза и кокетливо добавила: – Может быть, самогон попробуем?!
– Давайте попробуем, – тут же согласился Павел, – Самогон все хвалят.
– Все – это кто? – хитро сощурилась Елизавета.
– Все – Белянский, которому я дом хочу продавать, а больше я никого и не знаю, – признался Калугин и предупредительно вернулся к вопросу: – Так я несу самогон?
– Несите, – махнула рукой женщина и неожиданно сообщила: – Знаете, что Белянский – академик?
– Не может быть! – не поверил Павел.
– Может, – заверила его Елизавета. – Причем – действующий! Он с Сахаровым вместе водородную бомбу придумывал.
– Удивительно! – развел руками хозяин, поднимаясь со своего места. – А я, как выпью, сразу вспоминаю, что люблю стихи.
– А вот это уже экзотика… – задумчиво протянула Лиза.
В это время суток, когда безутешная реальность природы тонула в прохладном мраке поздней осени, и в крупном-то населенном пункте человека редко можно было встретить, а уж о поселке-то и говорить было нечего. С высоты птичьего полета открывался вид на десятки отвоеванных у лесов проплешин, застроенных в случайном порядке и порой не имеющих между собой сообщения. В один из трех поселков, стоящих рядом с этим, вела дорога только со стороны Сергиева Посада. Остальные заезжали с противоположной стороны. Виной тому был крупный ручей, в прошлом река Спас-Суходрев, вьющийся между двумя земельными наделами. Хотя, если подумать, это было чисто административное разгильдяйство – не глядя садовые участки нарезать. Хотя мы можем не знать случайной логики такого расположения жилищ, ибо нет ничего более постоянного, чем случайности. Так создан мир.
Вот на такие или подобные им мысли были способны навести холодные, липкие сумерки, навалившиеся из-за леса, окружавшего поселок со всех сторон.
Павел и Елизавета грелись на деревянной скамье у печки и смотрели на огонь.
– Мамы не стало, когда мне было двенадцать, а папы – когда стукнуло пятьдесят. Последние двадцать лет он безвылазно прожил здесь, – меланхолично рассказывал Павел и, помолчав, внезапно предложил: – Хотите, кое-что покажу?
– Даже и не знаю, как ответить. От твоего вина голова кружится, – смущенно призналась Елизавета, незаметно для себя перескочив на «ты».
Павел, думая об отце, этого не заметил. Раскрыл дверцу книжного шкафа.
– От самогона. И не моего, а отцовского, – сказал вскользь. И совсем с другой интонацией: – Здесь десять книг, которые он написал.
– Можно взглянуть? – деликатно попросила Бородина.
– Глядите что хотите.
Калугин достал одну из книг и передал гостье.
– Но, боюсь, прочесть не получится. Там одни схемы. Это механика. Представьте себе: жить двадцать лет на краю приема мобильной связи, через лес и два поля ходить за продуктами, ничего не слышать, кроме голосов соседей по выходным, стирать белье руками в тазу на кухне, собирать и солить на зиму грибы, гнать из яблок самогон и писать книги по механике, которые никто не прочтет.
– Почему? – удивилась гостья.
– Потому что весь тираж в подвале лежит. Я случайно обнаружил, – горько сказал Калугин. – Штук по двадцать в каждой куче не хватает, раздарил, наверное, или сжег. На него это очень похоже. Топить печку своими книгами – какой дикий кураж.
– Каким он был? – осторожно спросила Елизавета.
– Вы можете не понять меня, но довольно долго я считал, что мой папа – Бог! В прямом смысле Бог, без аллегорий. Однажды я задумался и понял, что я хотел бы верить в Бога, который похож на моего отца. Это при том, что мы вечно ссорились. Но более подходящей человеческой натуры, если бы Бог решил погостить среди людей, более колоритной и спорной натуры не найти. Жаль, что папа оказался не Богом.
– Как это ты понял? – наивно спросила Лиза.
– Он умер, – ответил Павел.
– Бог может все, – заговорщицки улыбнулась она.
– О как завернула! – весело переключился Калугин и потер ладонями виски: – Глубоко, даже слишком…
– Так самогон ведь! Так что со стихами? – усмехнулась Елизавета.
– Со стихами все отлично! – уверил ее Павел. – Стихи люблю. Не все, но лучшие. Например, Осип Мандельштам. В седьмом классе выучил:
«Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки…»
– «В кустах игрушечные волки глазами страшными глядят», – закончила за него Елизавета и призналась: – Это первое стихотворение, которое я выучила в пять лет. Мне папа посоветовал. Мы тогда жили в военном городке под Томском. Там волшебные зимы! Через лес ночью сверкали огоньки проходящего мимо поезда. И мама с бабушкой варили сахар в молоке. К праздникам.
– У меня прабабушка тоже варила, – признался Павел.
– Прабабушка?! – не поверила женщина.
– Прабабушка. Мама бабушки. Ей семьдесят пять было. Софья Филипповна. Из купеческих. Спина прямая, платочек шелковый на шее. Очень моего отца не любила, – рассказал Калугин. – Считала, что он ее любимую внучку погубит.
– Получается, ошибалась прабабушка! – заметила Елизавета.
– Нет, не ошибалась, – покачал головой Павел. – В день, когда мама погибла, папа должен был быть за рулем, но он выпил по случаю своего нового назначения. Честно говоря, семьянин он был никакой.
– Так и ты такой же, – напомнила Лиза. – Судя по твоим рассказам про свою семейную жизнь.
– Я преувеличивал, – улыбнулся Павел.
– Мужчинам это свойственно.
– Преувеличение или эгоизм?
– И то и другое, – мягко сказала Елизавета.
Калугин взял ее за руку и хотел было что-то сказать, как в дверь кто-то оглушительно застучал кулаком.
– Кто же это так ломится на ночь глядя? – сердито поднялся с места хозяин дома.
На пороге стоял Андрей Васильевич Мокрецов с головой льва в руках. Морду покойного хищника обезобразил неестественный оскал, отчего хищник выглядел несчастным.
