Так вдохновенно врала Мурка, пока не подавилась селедочной костью и сама не закашлялась. В этом месте тетки прекратили обедать и огласили окрестности бурными аплодисментами. Из Мурки вытащили кость и на следующий день в присутствии начальника отделения милиции подполковника Ненегро ей был торжественно вручен новый паспорт. Пионеры спели в ее честь «Взвейтесь кострами, синие ночи!». Церковный хор исполнил псалом № 5. А ансамбль песни и пляски восьмой колонии строгого режима, участники которого как раз в тот момент давали концерт в отделении милиции, сбацали знаменитую песню «Мурка», щелкая себя пальцами по надутым щекам. Мурка была счастлива.
СЦЕНА ВТОРАЯ,
в которой Мопси демонстрирует чудесное знание иностранных языков, а Настоящий Джигит — чудеса творческой самоотдачи
И вот Мурка опять в Москве. Через полтора месяца после предыдущего визита. Она выходит из поезда, помахивая двумя новенькими паспортами, как будто их получение — ее личная заслуга.
— А вы волновались! — говорит она с восхитительным самодовольством. — Что бы вы делали, если бы я вовремя не спохватилась! Впредь вам наука: документы надо менять вовремя!
И мы снова едем в турагентство. Девушка в турагентстве наши с Мышкой паспорта берет не глядя, а Муркины тщательно изучает — видно, что доверия к нашей Муре у нее нет. Но и претензий не оказывается. Девушка собирает наши документы в конвертик и объявляет, что мы совершенно свободны… м-м-м-м-м… на две… м-м-м-м-м… нет, на три недели.
— Как? — кричим мы хором. — Как на три недели?
— А что вы хотели? — удивляется девушка. — Визу раньше не дадут.
— Дадут! — уверенно заявляет Мурка.
Девушка жалостливо улыбается.
— Вы понимаете… м-м-м-м-м… уважаемая, — вступаю я в разговор. — Дело в том, что лето заканчивается. Нам бы до конца лета успеть.
Но девушка только пожимает плечами. Наши проблемы ей не интересны.
— В Италии тепло до октября, — равнодушно бросает она. — Так будете оформляться?
Мы киваем. Ничего другого нам не остается.
Мы выходим на крыльцо. Мурка закуривает свою вонючую коричневую сигаретку.
— Придется возвращаться домой, — говорит она, и в голосе ее ясно чувствуется тоска.
— Можешь не возвращаться, — отвечаю я. — Поживешь у меня.
— Как ты себе это представляешь? У меня, между прочим, дети.
О детях Мурка вспоминает редко, но против такого аргумента, как говорится, нет приема.
Мы молчим. Мурка курит.
— Все, что ни делается, все к лучшему, — наконец изрекаю я. — По крайней мере, успею доучить итальянский.
— А ты что, учишь итальянский? — удивляются девицы.
— Ну, да… — мямлю я. — Надо же там как-то изъясняться на родине Данте и Петрарки. Между прочим, очень легкий язык. Главное — ударять на согласные, как будто все время спотыкаешься.
— Такой же легкий, как немецкий? — язвительно спрашивает Мурка.
Тут надо рассказать маленькую историю под названием
«Немецкие страдания»
В детстве я была очень талантливым ребенком. Таким талантливым, что мама с папой, несмотря на мое сильное сопротивление, отдали меня в школу с углубленным изучением ряда предметов на немецком языке. Дело в том, что немецкий язык вызывал у меня даже не отторжение, а судороги всего организма. Когда я слышала немецкую речь, мне казалось, что на меня лает немецкая овчарка. А может быть, это была детская интуиция — известно же, что у детей интуиция развита почти так же, как у зверей. Может быть, я уже тогда понимала, что ничего хорошего от этого языка мне ждать не приходится. Но родители настаивали. Сейчас я думаю, что им было просто лень водить меня в другую школу. Им вообще было не до меня. Все свободное время они по молодости лет проводили в кино и на вечеринках у приятелей. Школа в соседнем дворе, куда я могла бегать самостоятельно, в этом смысле очень развязывала им руки.
Так вот, школа. Предметы, которые там преподавали на немецком языке, были такие: собственно немецкий язык, а также пение и физкультура. Под бравурные бряцания «музички» на разбитом пианино мы разучивали песни немецкого пролетариата 30-х годов, а затем переходили в спортзал, где физрук орал нам «Шнеллер!» и «Хенде хох!». Вот в такой невыносимой атмосфере протекало мое босоногое детство. Иногда нас вывозили в школу при посольстве ГДР, где мы должны были дружить с немецкими пионерами-тельмановцами. И мы томились в их спортзале на лавках и глядели, как они между собой дуются в волейбол. Иногда их привозили к нам. Тогда в столовой накрывались столы, и буфетчица тетя Зина, которая в обычной жизни орала нам: «Примите руки от раздачи!», ходила по залу, с трудом удерживая улыбку на живописном по случаю праздника лице, и разносила пирожки с капустой. Высшим пилотажем считалось обменять наш, красный, галстук на их, синий, и на следующий день явиться в нем в школу.
Потом мы подросли, и наши девичьи формы перестали вписываться в форму школьную. Обаяние синих галстуков несколько потускнело. Народ взялся за ум. К десятому классу я с удивлением обнаружила, что одна моя одноклассница читает в подлиннике Шиллера, а другая переводит роман пролетарской писательницы Анны Зегерс «Седьмой крест» в вольном поэтическом стиле, невзирая на то что роман написан прозой. Тут мне взгрустнулось. И я решила тоже взяться за немецкий язык. Я пошла к нашей училке и заявила, что хочу переписываться с каким-нибудь немецким пионером. От этого заявления она вздрогнула, потому что нормальные люди закончили пионерскую переписку в шестом классе. Но адрес дала. Пионера звали Штефан, и было ему в ту пору одиннадцать лет. Обложившись словарями, я написала ему письмо из трех фраз. В первой фразе я приветствовала его коротким, но мощным приветствием, которое должно было произвести на него неизгладимое впечатление. «Дорогой Штефан!» — писала я. Во второй фразе я сообщала, что меня зовут Мопси и я советская школьница. Возраст я оставила за кадром. В третьей я прощалась с ним таким же коротким, но мощным прощанием. «Ауфвидерзеен!» — обещала я бедному Штефану, что, как известно, означает: «До скорого свидания!»
Вся семья с нетерпением ожидала ответа от Штефана. Через месяц письмо пришло. Я вскрыла конверт и к ужасу своему увидела пять страниц, написанных убористым почерком. Тут открылась дверь, и в дом вошел папа.
— О! — сказал он. — Письмо! Из ГДР! Ну, читай, дочурка!
И дочурка начала читать. Я читала как бы про себя, время от времени прерываясь на невнятное бормотание и возгласы. Папа заинтересованно смотрел на меня. Наконец не выдержал.
— Что пишет? — спросил он.
— Все в порядке, — ответила я, пресекая дальнейшие расспросы, и забормотала дальше.
«Ага, понятно, — бубнила я, переворачивая страницы. — Хм, интересно! О, надо же!»
— Неужели ты все понимаешь? — ласково спросил папа.
