— Отпустили! — кричит Мурка и хохочет, запрокинув к небу курносую мордаху. — Сделали внушение и отпустили! Велели не нарушать общественный порядок! Ура!
— Ура! — кричим мы и тоже хохочем.
Мурка вскидывает толстые лапы и исполняет танец дикого русского гостя. И мы тоже вскидываем лапы и прямо на площади исполняем танец дикого русского гостя, подпевая себе на разные голоса: «Вы комарики, комарики мои, комарики, ножки ма-а-ахонькие!»
— А городок-то не так уж плох, — вдруг говорит Мышка.
Мы оглядываемся. Оказывается, что при дневном свете да при хорошем настроении Файенце — чудное местечко. С булыжными мостовыми, игрушечными разноцветными палаццо и веселеньким сквериком с апельсиновыми деревьями и мраморным фонтанчиком в виде неизбежного писающего мальчика.
Мурка бросается на скамейку в скверике и увлекает нас за собой.
— Хорошо-то как, девочки! — вздыхает она. — И поголодала я всласть!
— Так ты правда ничего не ела? — спрашивает Мышка.
— После завтрака — ни-че-го!
— Какого такого завтрака?
— Да пустяшного! Тосты с джемом и кофе со сливками. Даже масла не дали. Должна вам сказать, питание у них безобразное. Придется писать жалобу смотрителю тюрем.
Тут я вспоминаю, что мы с Мышкой и не ужинали, и не завтракали. Нашу пиццу Мурка скормила Чегеваре, а второго ужина с завтраком нам в полицейском участке не предложили. Все это я намереваюсь доступно изложить Мурке, а также намекнуть, что еще неизвестно, кто из нас голодал. Но тут в конце скверика появляется Чегевара собственной персоной. Он направляется к нам, улыбаясь блудливой улыбкой и нетвердо ставя ножки на землю. В руке у него разграфленный лист бумаги. Кажется, я знаю, что в этом листе. Чегевара застенчиво приближается к нам и сует Мурке свой лист.
— Что это? — спрашивает она.
Чегевара что-то лопочет.
— Это ведомость. Он хочет, чтобы ты уплатила партвзносы на год вперед, — перевожу я. — Говорит, вы теперь товарищи по партии.
— Что? — орет Мурка. — Они что, сговорились, что ли? Мало мне Челентано, теперь еще и этот! Обобрать меня хотят! По миру пустить! Мало ему, что я пожертвовала свободой? Я — независимый избиратель! Прошу это запомнить и не приставать со своими глупостями! Вот что, любезнейший, — поворачивается она к Чегеваре. — Руссо туристо — но коммунисто! Понял?
Чегевара опадает, как уши спаниеля. Он понял. Мурка с жалостью глядит на него.
— Погоди-ка, — говорит она и рвет к пиццерии папаши Тодеро.
Через минуту она появляется на пороге, держа в руках пролетарские трусы, с паровозным пыхтением подбегает к Чегеваре и сует ему в нос серп и молот.
Чегевара радуется, как ребенок, прижимает трусы к груди и заливисто смеется.
— Идиотто! — констатирую я.
— Ну-ну, я бы попросила! — обрезает меня Мурка. — Он, между прочим, известный политический деятель.
— Я знаю очень много идиотов, особенно высокого полета, — вдруг встревает Мышка и добавляет: — Экспромт.
Иногда ее формулировки бывают удивительно точны.
СЦЕНА ДЕСЯТАЯ,
в которой повествуется о вреде излишеств, а героини находят нужное направление в жизни
Тот день мы провели в Файенце. Папаша Тодеро встретил нас на пороге пиццерии и быстро ощупал Мурку, проверяя, не подвергали ли ее телесным наказанием и не повредили ли какой-нибудь орган, необходимый Мурке для дальнейшего полоскания мозгов общественности. Выяснив, что его драгоценная Мурка цела и невредима, папаша Тодеро прослезился, усадил нас за стол и принес завтрак. Мы позавтракали с большим аппетитом, причем самый большой аппетит был… угадайте у кого. После завтрака папа заявил, что наши измученные организмы нуждаются в отдыхе, и отправил на второй этаж спать. «Идите, девочки, — сказал он. — А я пока приготовлю на обед скалопини».
Эти два предобеденных часа Мышка впервые за последнюю неделю провела в нормальной постели и решила, что так теперь будет всегда. Ошиблась. После тихого часа мы выпили кофе и отправились гулять по городу. Простые итальянцы высовывались из окон, чтобы поглазеть на нас, а некоторые даже показывали пальцами. Они впервые видели русских. Мышка застенчиво улыбалась и пряталась за нашими спинами. Мурка приветствовала верноподданных граждан жестом вдовствующей королевы и важно кивала. Ей бы очень хотелось, чтобы в воздух кидали чепчики, но чепчиков у жителей города не нашлось. Пришлось довольствоваться кепками и бейсболками.
На следующее утром мы собрались уезжать. Сволокли вниз чемоданы. Папаша Тодеро распахнул перед нами дверь. Мы вышли из пиццерии и застыли от изумления. Перед подъездом стоял старинный экипаж с вихрастой каурой лошадкой. В ушах у лошадки были бумажные розочки, как у жареного поросенка. Грива заплетена в мелкие косички. Папаша Тодеро пригласил нас в коляску и украдкой смахнул слезинку. Он привязал наш багаж на крышу, взобрался на козлы и повез нас на вокзал.
Мы едем на вокзал и грустим. Нам не хочется расставаться с папашей Тодеро, так поддержавшим нас в трудную минуту. Ведь мы больше никогда его не увидим. И ему тоже грустно. Мы скрасили его одиночество. Все-таки жизнь не баловала его приключениями. У меня есть подозрение, что он полюбил меня с Мышкой как родных внучек, а к Мурке испытал настоящую страсть. Последняя любовь далась папаше Тодеро нелегко. В вихре политической борьбы мы чуть не потеряли нашу Мурку. Мне кажется, что папаша Тодеро этого бы не пережил.
Папаша Тодеро правит своей лошадкой, как завзятый извозчик. На вокзале он просит нас посидеть в экипаже, бежит к кассам и сам покупает нам билеты. Теперь-то я уверена, что мы приедем туда, куда надо. Папаша Тодеро выгружает нас из экипажа и провожает на перрон. Поезд уже подан. Мы устраиваемся в купе. Папаша Тодеро стоит на перроне, засунув руки в карманы брезентовых рабочих штанов, и плачет, Вдруг какая-то сила поднимает нас с места. Мы выскакиваем из поезда, бросаемся к папаше Тодеро, обнимаем его за морщинистую шею и целуем в пергаментные щеки.
— Руссо синьора — миа аморе! — рыдая, говорит папаша Тодеро.
В поезде мы долго не можем успокоиться. Хлюпаем носами и сморкаемся. Наконец Мурка предлагает подзакусить. Она вытаскивает из-под сиденья неизвестно откуда взявшуюся корзинку. В ответ на наши с Мышкой удивленные взгляды мотает головой в сторону убегающего в вечность Файенце и жалобно хрюкает.
— Он… собрал.
И извлекает из корзинки бутерброды с домашней ветчиной, маринованные огурчики и персиковый компот. Тяжело вздыхая и кручинясь, мы начинаем есть. Тут дверь открывается, и в щелку просовывается всклокоченная головенка с мутными глазками. Глазки смотрят на нашу ветчину и покрываются масляной пленочкой.
— Можно? — спрашивает головенка и, не дожидаясь ответа, просачивается в купе вместе с тельцем.
Человечек усаживается в кресло, протягивает к нашей ветчине ладошку с черными от грязи пальчиками, опять спрашивает:
