— Где? — грозно спрашивает он и сует раскрытую сумку мне под нос. — Где товар?
— Какой товар? Вермишель? Рис? Шерстяные носки? Мормышки?
Я со всей доступной мне вежливостью объясняю Черрути, что никакого товара у меня нет, но если надо сбегать чего-нибудь купить, то я готова, лишь бы не оставаться с ним наедине. Черрути не внемлет. Он хватается за голову и пытается лишить ее волосяного покрова. Он вздыхает, охает, ахает, стонет и скрипит зубами. Потом задумывается.
— Ты — вместо Лауры, — не спрашивает, а констатирует он. — Где товар?
— Я не знаю Лауры, — с трудом подбирая слова, говорю я.
— Почему в этом костюме? — спрашивает Черрути.
— В магазине купила, — честно отвечаю я.
— Раз в костюме, значит, вместо Лауры, — резюмирует Черрути, но тут его взгляд падает вниз, где в грязи и пыли валяются мои вещи. Он наклоняется, подбирает мой паспорт, раскрывает и начинает разглядывать. — Так ты — русская? — В голосе его слышно такое изумление, будто в паспорте написано, что я прилетела с Марса.
— Ну, не совсем, — опять же честно отвечаю я. — Я еще немножко еврейка, по бабушке у меня чуть-чуть польской крови, а по прадедушке — литовской. Но в целом я, безусловно, русская.
— Мама миа! — шепчет он. — Что же мне с тобой делать?
— Я бы выпила чаю, съела бутерброд и легла спать, — еще честнее отвечаю я.
Черрути берет меня за руку и тащит за собой. Мы входим в темный подъезд и по обшарпанной лестнице поднимаемся на последний этаж. Черрути открывает дверь и вталкивает меня в квартиру. Впрочем, квартирой это можно назвать условно. В огромной грязной комнате стоят: деревянный стол, несколько стульев и две кровати. На кроватях навалены разноцветные одеяла. Черрути толкает меня на стул, исчезает и через пять минут появляется с чаем и бутербродами.
— Ешь! — говорит он и вытаскивает бутылку кьянти. — Хочешь?
Я мотаю головой. Черрути садится напротив, наливает в стакан кьянти и насыпает какой-то белый порошок.
— А это? Хочешь? — и показывает на порошок.
Я опять мотаю головой.
— Руссо туристо, — с чувством собственного достоинства произношу я, — но морфинисто!
— Дура! — ласково говорит Черрути. (Нет, не дура! Кара! Вот что он говорит — кара! Очень похоже на дуру, поэтому я и перепутала.) — Кара! — ласково говорит Черрути. — Это не морфий, это ЛСД! Ложись спать! — И кивает на одну из кроватей.
Я собираюсь с духом, открываю рот и собираюсь спросить: а с кем, собственно, я буду спать на этой самой кровати? Но тут одеяла в углу начинают шевелиться. Из них высовывается голая волосатая нога, потом голая волосатая рука и голая грудь, тоже очень волосатая. Меховая рука почесывает меховую грудь. Наконец из-под одеяла появляется лицо, заросшее мехом по самые глаза. Я вскакиваю со стула.
— Там… — в испуге бормочу я и тычу пальцем в угол. — Там… Там человек!
Черрути обмякает. Лицо его идет странными разноцветными волнами. Я списываю это на влияние ЛСД. Каким-то похабным вихляющим движением Черрути встает и, покачивая бедрами, подходит к меховику. Наклоняется и влепляет ему безешку прямо в середину лицевого нерва, плотно оформленного бурым подшерстком.
— А это — мой Марио! — нежно поет Черрути и поглаживает чудище по груди. — Спи, дорогой! Мы сегодня не одни.
Он возвращается к столу и наливает себе еще кьянти. Там, за грязным деревянным столом на задворках самого красивого города мира, я узнала историю Черрути.
История Черрути,
рассказанная им самим под настырный храп Марио, в комнате, где аромат вина мешался с ароматом наркотиков, где царила запретная любовь и никто не скрывал своих пороков
Порочным Черрути был не всегда. В детстве он считался просто ангелом. Хорошенький такой, смуглый, с глазками, как маслины. Но ангелы имеют обыкновение падать, причем расшибаются очень сильно. Наш Черрути не стал исключением. Тем более что родился он на Сицилии, и это обстоятельство повлияло на его дальнейшую жизнь самым пагубным образом. Дело в том, что на этой Сицилии в ходу была кровная месть, прямо как в какой-нибудь республике малого Закавказья. Если там кто кого убил, украл, изнасиловал или совершил другие противоправные действия, немедленно следовал ответный выстрел от безутешных родственников.
Наш Черрути был прекрасно осведомлен об обычаях своих соотечественников и ничего криминального в них не видел. Напротив, он был бы крайне удивлен, если бы кто-то нарушил эту славную традицию. И вот в семье Черрути случилась большая непредвиденная неприятность. В 1860 году один пылкий пастух по имени Лоренцо украл прапрабабку Черрути и обесчестил в непосредственной близости от задних конечностей овечьего вожака, в просторечии — барана. Прапрабабка расслабилась и тотчас залетела. Это обстоятельство не укрылось от сельской общественности, а так как у прапрабабки в активе имелось четыре брата громокипящего возраста, папа, два дяди и один дед, участь бедного Лоренцо была решена. Я уж не знаю, как они с ним расправились. Черрути рассказывал об этом в подробностях и даже со сладострастием, но я к тому времени уже сильно клевала носом. То ли они сбросили его со скалы, то ли привязали к тем самым конечностям того самого барана и пустили по горным тропам, то ли подстрелили, когда он, ни о чем не подозревая, гордый и прекрасный, взбирался по кряжистому утесу с кувшином вина и головкой овечьего сыра в руках…
Как бы то ни было, через месяц Лоренцо не было в живых, а бедную прапрабабку выдали замуж в отдаленную деревню за местного сапожника Джованни, который был не только глух (и потому не слышал сплетен местных кумушек относительно своей новоиспеченной невесты), не только слеп (и потому не видел ее интересного положения), но и вследствие постоянного соприкосновения с грубой сапожной кожей и дубильными веществами имел совершенно ороговевшие кончики пальцев и не мог этого интересного положения даже осязать. Вот такой счастливый случай.
Ровно через девять месяцев прапрабабка родила прабабку нашего Черрути. Но вот беда: Джованни, которого Черрути привык считать своим прапрадедом, на самом деле таковым не был. И все его многочисленные добропорядочные родственники тоже не имели никакого отношения к ребенку любвеобильной прапрабабки. А имел к ним отношение порочный Лоренцо, о котором в семье никогда не упоминали и о котором Черрути узнал чисто случайно, когда пошел в поликлинику проверять кровь и выяснил, что половина его крови неизвестно откуда взялась. Он стал трясти родственников и вытряс из них историю с Лоренцо. Тогда же он понял, что порочные гены Лоренцо взыграли через три поколения именно в нем, нашем милом Черрути. Можно сказать, что Черрути сменил ориентацию под воздействием кровной мести. Так причудливо отозвался в нем порок.
С годами он стал все сильнее ощущать, что обыкновенный секс не удовлетворяет его специальных потребностей. Была у него одна знакомая дама, с которой он частенько проводил досуг. Дама, надо сказать, неприятная во всех отношениях. К тому же, кроме невинного досуга, в местах скопления народа она требовала совместного времяпрепровождения с целью оказания друг другу интимных ласк. А Черрути был к этому не вполне готов. То есть готов, но в одноразовом порядке. Она же хотела перманентного множественного оргазма с укусами в разные части тела, а тело у нашего Черрути было хоть и мускулистое, но нежное. В детстве он перенес последовательно воспаление уха, горла и носа с глобальной лекарственной блокадой. И эта блокада вместе с воспалением по ошибке заблокировала ему все центры наслаждений. Поэтому вертикаль власти в его организме нарушилась. И начались там сплошные безобразия.
