– Может, доктора?
– Не надо доктора. – Сколько их уже было в ее жизни?! Пора учиться справляться со всем самостоятельно. – Мне просто нужно на свежий воздух.
– Я ее провожу. – Стали все меньше, серебра все больше. Это потому, что Серебряный снова рядом. Так близко, что медальон на груди по-кошачьи урчит. То ли предупреждает, то ли подбадривает.
– Ника, что вы скажете?
А что она может сказать? Когда слетаешь с катушек и начинаешь галлюцинировать прямо за обеденным столом, какие слова могут убедить остальных в твоей нормальности?
– Я провожу. – Серебро все ярче, а руке горячо. Это потому, что он взял ее за руку. Надо же, даже после всего, что было, не испугался. Ему бы в лепрозории работать с такой-то толерантностью.
– Он проводит. – Остальные тени отступают. Или их отодвинул человек из нержавеющей стали? Не важно. Главное, что дышать становится легче. И соображать тоже…
– Что с тобой случилось, девочка? – Сначала появляется голос, а потом Ника видит тень – высокую худую, с золотым нимбом над головой. Нет, это не нимб, это что-то такое… текучее, извивающееся, словно живущее само по себе. И золото уже больше похоже на медь, с зелеными следами окисления в районе солнечного сплетения. Агата… Нет, умирающая тень, умирающей Агаты. Все еще красивая, все еще грозная, змееволосая, но уже почти мертвая.
– Спасибо, все хорошо. – Сколько раз она уже произнесла эту лживую фразу? Наверное, много. Но обмануть Агату намного сложнее, чем остальных. В ее присутствии даже Ариадна теряет дар речи, молчит, когда золотая тень склоняется к Нике, шепчет едва слышно:
– Что ты видишь?
– Ничего. – Агате тяжело врать, но она попробует. С волками жить, по-волчьи выть.
– Что ты видишь, девочка? – Одна из золотых змей тянется к Никиному лицу, касается щеки раздвоенным языком, и Никино сердце готово остановиться. – Что ты видишь?..
– Змей. – Ей кажется, что она говорит, но на самом деле слышит ее только Агата. Или чувствует так же, как она чувствует ее золотой силуэт. – Я вижу змей на вашей голове…
Сейчас ее успокоят. Укол чего-нибудь сильнодействующего, так, чтобы уж точно наверняка, чтобы она не смогла навредить ни себе, ни окружающим. Особенно окружающим. А потом, если повезет, она окажется наконец в бабушкином доме, в своей пахнущей яблоками комнате, где в изголовье кровати стоит гитара.
– Девочка… – Теперь ее щеки касается уже не змеиный язык, а пальцы. Кожу до крови царапает острый фамильный перстень. Острый, потому что делает больно. Фамильный, потому что в роду Адамиди дешевок не держат. А следом скользит тонко пахнущий духами платок. – Прости, я нечаянно. – И уже другим, деловым тоном: – Молодой человек, вы можете сопроводить Доминику в ее комнату?
– С радостью.
И ничего не с радостью. С чувством долга и жалостью – вполне возможно, но точно не с радостью. Мало радости в том, чтобы присматривать за сумасшедшей.
– Может, врача? – А это Артем Игнатьевич. В его голосе – сомнение и легкое недовольство.
– Не надо врача. – В голосе Агаты тоже сомнение. И золотое сияние над ее головой меркнет. Меркнет, но не исчезает до конца.
Как не исчезают и тени. Они бродят по сумрачному Никиному миру, некоторые из них даже пытаются приблизиться, взять за руку.
– Пойдем. – Им это даже удается.
Ника идет послушно, шаг в шаг за серебряной тенью. Идет и боится, что они могут исчезнуть из ее жизни навсегда: и тень, и Серебряный…
* * *
Как Ксю догадалась, что с Никой что-то происходит? Даже он не сразу понял. Он был ближе к ней. Во всех смыслах ближе. И ничего не заметил, и не почувствовал. Увлекся рассказами Юны? Теми жуткими сказками, что рассказывал ей на ночь отец?
Он слушал. Они все слушали. Как малые дети, затаив дыхание от страха и восторга. А Ника окаменела, словно превратилась в статую. Если бы не глаза, синие-синие, яркие, как море в самый погожий день, она бы сошла за мраморное изваяние. И кожа ее была холодной. Нет, не мертвенно-холодной, но все же.
Странная. В этом месте очень много странного и удивительного, начиная от историй и заканчивая островом Медузы. Но Ника круче и загадочнее. И несчастнее… Можно сколько угодно рассуждать про социальное равенство, но здесь, в стенах роскошной виллы, рассуждения эти кажутся смешными. И болезненными. По крайней мере, для одного человека.
Не оттого ли она затаилась? Как ящерка впала в анабиоз, чтобы пережить смутные времена? Ей ведь придется их пережить, а потом как-то жить дальше. Выживать! Для такой, как Ника, жизнь ежедневно оборачивается выживанием. Но ведь кое-что можно исправить. Достаточно поговорить с отцом. Или с мамой, если отец вдруг заупрямится. У мамы к нему особый подход. И слово ее значит очень много. Маме отец не откажет никогда.
Но это потом. А сейчас Нику нужно увести отсюда как можно быстрее. Пока ей не сделали больно, пока она сама не наделала глупостей. Отчего-то Иван был уверен, что она способна на отчаянные поступки. На очень отчаянные поступки. Может, потому и за руку он ее держал крепко, до боли. Чтобы не вырвалась.
Из дома они вышли без происшествий. Ника шла уверенно, словно внезапно прозрела. Было бы здорово, но чудес не случается. Наверное, это Ариадна нашептывает ей на ухо правильный маршрут. Ну и его крепкое плечо успокаивает. Как же без этого? Должно же ее хоть что-нибудь успокаивать.
Он заговорил с ней, когда и дом, и его обитатели остались далеко позади.
– Ну что? – Чтобы задать этот вопрос, пришлось остановиться самому и придержать Нику. Ника все куда-то рвалась. Хотелось сказать, куда глаза глядят, но они ведь знают правду…
– Что? – Она не отводила взгляд, и синевы в ее глазах по-прежнему было много. А по расцарапанной щеке стекала капелька крови. Когда это она успела пораниться?
– Как ты себя чувствуешь?
– Хреново.
И врать она не стала, что все прекрасно. Чувствует она себя хреново, а вот выглядит… Когда это карандашный набросок успел превратиться в акварельный? Появились и четкие линии, и краски, и искры…
– Что-то болит? Голова кружится? – Может, это из-за Троекурова? Может, он ударил ее головой тогда, в галерее? Тогда ударил, а теперь вот аукнулось. И царапина эта. Откуда царапина?
– Я вижу тени, – сказала она шепотом.
– Тени?
– Силуэты. Один раз так уже было, но прошло. А теперь вот… не проходит.
– Так это же хорошо? – Он и сам не знал, хорошо ли это на самом деле. Тени могли быть чем угодно. И порождениями больной фантазии, и порождениями какой-нибудь серьезной болезни. Интересно, ей делали МРТ головы?
– Я не знаю. – Ника коснулась щеки, как раз в том месте, где царапина, поморщилась.
– И какие это… тени?
– Разные. Большей частью черные, но есть и цветные. У Артема Игнатьевича – она цвета стали, у Агаты – золото.
