…Бенджамин!
* * *
Он обернулся и увидел рядом с собой Лоис.
— Ты меня не слышал, что ли? Я тебя тут обыскалась.
38
На мельницу в Шропшир в первую неделю ноября 2017 года Чарли приехал, чтобы обсудить замысел книги, основанной на его личной истории.
Его краткий тюремный срок завершился в июле, выглядел он теперь худее и старше, чем запомнился Бенджамину, но жизнелюбия в нем, похоже, не убавилось. Ему навсегда запретили работать с детьми на территории Соединенного Королевства, но и это его не сломило, хотя карьера клоуна для него завершилась. Что-нибудь подвернется, и, как ни странно, Чарли за эти три месяца взаперти стало получше. Выдалось время все обдумать, и его больше не разъедали ни гнев, ни ожесточенность, как это было прежде. Бенджамин осознал, что Чарли всегда воспринимал жизнь как череду случайностей, их не отвратить, ими не распорядиться, а потому остается лишь принимать их и использовать для своей выгоды, когда удается. Здоровый взгляд на жизнь, думал Бенджамин. Ему это пока так и не удалось.
Возможность увековечиться в беллетристике Бенджамина Чарли по-настоящему воодушевила. Чтобы помочь с изысканиями, он привез с собой целую папку бумаг.
— Я много чего записывал, — сказал он, — и пока шло следствие, и когда меня упрятали. А еще я время от времени вел дневник, несколько лет.
— Замечательно, — отозвался Бенджамин. — Это невероятно полезно. Но конечно, саму историю я изложу своими словами.
— Само собой, — сказал Чарли. — Это я понимаю. Но все же можно мне кое-что предложить?
— Конечно.
— Понимаешь, если бы эту книгу писал я, — проговорил Чарли, выуживая из папки листок бумаги, — я бы начал вот с этого. Чтобы подогреть в читателе интерес.
Бенджамин взял у него из рук листок и принялся читать. Вырезка из местной газеты «Бромзгроув эдветайзер» от 7 сентября 2016 года.
— Своего рода пролог, — добавил Чарли, — чтобы пояснить, что произошло, перед тем как открутить назад и изложить предысторию.
Бенджамин кивнул.
— Неплохо, — согласился он.
Текст в вырезке гласил:
ПОБОИЩЕ ПАЯЦЕВ
В эту субботу вечером на празднике в честь дня рождения потрясенные дети наблюдали неожиданный аттракцион ужасов — драку между артистами-соперниками.
Обожаемый среди детворы комик Доктор Сорвиголова (также известный как Дункан Филд) показывал свою фирменную клоунаду на гулянке в Элвчёрч, по случаю девятого дня рождения Ричарда Паркера, когда на ту же вечеринку заявился коллега Филда Барон Умник (также известный как Чарли Чэппелл). Судя по всему, произошло двойное бронирование артистов.
Свидетели заявляют, что клоуны удалились в кухню разбираться, но уже через несколько минут вцепились друг другу в глотку — буквально. Потеха быстро переросла в потасовку, вскоре вызвали полицию.
Мама Ричарда Сьюзен Паркер сказала: «Это было ужасно. Только что дети прекрасно развлекались бомбочками-вонючками — и вдруг этот кавардак. Дети закричали, и не успела я глазом моргнуть, как мне сломали два стула и побили кое-что из лучшей посуды».
Впоследствии мистер Филд, получивший перелом челюсти и другие увечья, прокомментировал: «Это было жестокое и неспровоцированное нападение со стороны человека, завидовавшего мне профессионально. Будьте уверены, я подам в суд и призову к действию полную силу закона».
Мистер Чэппелл сказал, что драка не имела никакого отношения к профессиональному соперничеству и возникла в результате «спора из-за Брекзита». Мистера Чэппелла держат под охраной.
Или лучше сказать… манежат?
Дочитав до шутки, Бенджамин поморщился.
— Фу… с этой строчкой не мешало бы поработать.
— Однозначно. И все же что скажешь насчет перепечатать эту вырезку — с этого начать?
— Думаю, это замечательная мысль.
— А затем отмотаешь назад, к истории, как я познакомился с Ясмин и Аникой, и о том, как мы с Дунканом начали друг друга ненавидеть.
— Да, понятно. С вашей встречи в магазине игрушек.
— Точно.
Бенджамин начал записывать что-то в блокнот, а затем замер, зажав ручку губами.
— Как ты думаешь, что такого было в Анике, из-за чего у вас с ней установилась такая связь? Ты бы мог это облечь в слова?
— Погоди, — попросил Чарли и зарылся в папку. — Я об этом что-то писал в дневнике. Это… — Он извлек очки из кармана рубашки и вгляделся в небрежно исписанные бумаги. — Это две тысячи пятнадцатый. Ничего, если я вслух прочту?
— Давай, — сказал Бенджамин, усаживаясь поудобнее.
— Окей. — Чарли прокашлялся и принялся читать: — «Завтра ей восемнадцать. Может, все оттого, что своих детей у меня нет, я начал считать ее дочерью. Может, оттого, что я начал считать ее дочерью, Ясмин так ревнует, когда видит нас вместе, и никак не может это скрыть. Об этом мы поговорить не можем. Вот что я точно понял за последние несколько лет: какими бы ни были благими твои намерения, нет никакой возможности тактично сказать женщине, что она недооценивает собственную дочь.
Три часа дня, солнечное сентябрьское воскресенье, она в саду. Солнце озаряет ее, сочится сквозь ветви сумаха, рисует подвижные, пляшущие узоры на ее волосах, прячет их черноту, окружает нимбом света, добавляет оттенки каштанового, темного и блеклого, темного, как туалетный столик красного дерева у мамы в старой спальне, блеклого, как песок на пляже при низкой воде времен моих давно забытых летних каникул».
— Мило. — Бенджамина подтолкнуло сказать это, когда Чарли остановился перевести дух.
— «Она читает томик поэзии Лорки, на испанском. Мне нравится слушать, как она говорит по-испански, и я прошу ее прочесть мне несколько строчек. Она читает: „Por las ramas indecisas, iba una doncella que era la vida. Por las ramas indecisas. Con un espejito reflejaba el día que era un resplandor de su frente limpia“
[116]. Ее голос — странного рода музыка. Странного, потому что исчезает ее выговор — выговор, связывающий ее с Бирмингемом, ее домом, а возникает другой, незнакомый; на мой слух, он экзотичен и красив. Я прошу ее перевести эти строчки, она мимолетно хмурится, а затем, тщательно все обдумав, говорит: „Сквозь робкие ветви прошла девушка, что была жизнью. Сквозь робкие ветви. Она отражала свет дня крошечным зеркалом, что было красой ее безоблачного чела“.
Потом эти строки не идут у меня из головы. „Девушка, что была жизнью“ — именно так я думаю об Анике. Я думаю о женщине, какой она сделается, когда покинет дом, оставит свою мать, этот город и воплотит свою мечту — мечту о свободе. Свободе жить, где хочется, быть там, где хочется, говорить на языках, которые она любит. Я думаю об этой красивой мусульманской девушке, дочери пакистанцев, как она живет в Севилье, или в Гранаде, или в Кордове и говорит на безупречном испанском, и я думаю, какое яркое будущее у нас впереди, если мы решим стать такими — людьми, более не связанными тесными тюремными оковами крови, или религии, или национальности. Для меня Аника — символ такого будущего. Но в то же время я не хочу обуживать ее, сводить к символу, потому что она — нечто гораздо более важное: она человек мыслящий, чувствующий, любящий человек, вольный свершать свой выбор, идти своим путем, никому не подотчетно. Как та девушка в стихотворении. Женщина, „что отражает свет дня крошечным зеркалом, что было красой ее безоблачного чела“».
