— Знаю, — сказал Бенджамин. — Мы с отцом иногда ездим глянуть.
От мысли о том, что много лет назад их отцы были по разные стороны великого водораздела в британской промышленности, оба улыбнулись, каждый погрузился в свои воспоминания, и Дуга они привели к вопросу:
— А ты как? Выглядишь хорошо, должен сказать. Жизнь внутри картины Джона Констебла
[9], очевидно, тебе на пользу.
— Ну, это мы еще поглядим. Пока рановато судить.
— Но вся эта история с Сисили… ты действительно справляешься?
— Конечно. Более чем. — Он подался вперед. — Дуг, я на тридцать с лишним лет увяз в романтической одержимости. А теперь ее больше нет. Я свободен. Можешь себе представить, до чего это хорошо?
— Разумеется, однако что ты собираешься с этой свободой делать? Не сидеть же тебе тут весь день за готовкой соуса к пасте и сочинением стихов про коров?
— Не знаю… За отцом предстоит усиленно приглядывать. Видимо, на мою долю придется немало.
— Тебе скоро наскучит кататься в Реднэл и обратно.
— Что ж… может, он сюда переберется.
— Ты бы действительно этого хотел? — спросил Дуг, а когда Бенджамин не ответил, обратил внимание, что стакан у друга вновь опустел, с трудом встал и сказал: — По-моему, пора укладываться. Завтра старт спозаранку, к девяти надо быть в Лондоне.
— Ладно, Дуг. Знаешь, куда идти, да? Думаю, я еще посижу. Пусть оно как-то… уляжется, понимаешь.
— Понимаю. Тяжко это, когда кто-то из родителей помирает. Потом даже хуже делается, чем сейчас. — Положил Бенджамину руку на плечо и прочувствованно выговорил: — Спокойной ночи, дружище. Ты сегодня был молодцом.
— Спасибо, — сказал Бенджамин. Ненадолго сжал Дугу руку, хотя добавить вот это «дружище» у него не получилось. Никогда не получалось.
Оставшись в гостиной в одиночестве, он налил себе еще выпить и перебрался на широкий деревянный подоконник в эркере. Открыл окно пошире, дал прохладному воздуху обнять себя. Колесо мельницы уже много десятилетий не работало, и река, непобеспокоенная, неукрощенная, текла мимо ровно, без бурления и суеты, в постоянной ряби благодушного настроения. Взошла луна, и Бенджамин видел, как мечутся на фоне лучистого серого неба летучие мыши. Размышления, которые он весь день пытался отогнать — о действительности материной смерти, о муках ее последних недель, — сдерживать больше не получалось.
На ум пришла музыка, и Бенджамин знал, что ее надо послушать. Песня. Он подошел к полке, где в переносную колонку был воткнут его айпод, вынул машинку и принялся перелистывать список исполнителей. Кажется, последними он слушал «Экс-ти-си». Прокрутил Уилсона Пикетта, Вона Уильямса, «Ван-дер-Грааф Дженерейтор», Стравинского, Стива Суоллоу, «Стили Дэн», «Стэкридж» и «Софт Машин»
[10] и наконец нашел то, что искал, — Шёрли Коллинз, фолк-певицу из Сассекса, чьи записи Бенджамин начал собирать еще в 1980-е. Ему нравилась вся ее музыка, но была одна песня, которая в последние несколько недель приобрела для него особое значение. Бенджамин выбрал ее, нажал на «плей» и, добравшись до эркера, сев и уставившись на залитую луной реку, услышал, как сильный, суровый голос Коллинз, без аккомпанемента, напитанный отзвуками, струится из колонок и наполняет комнату едва ли не самой жуткой и печальной английской народной песней из всех когда-либо сочиненных.
Старой Англии след уж простыл,
Сотни фунтов, прощайте навек,
Если б кончился мир, пока молод я был,
Своих горестей я бы избег.
Бенджамин закрыл глаза и отхлебнул из стакана. Ну и денек выдался — на воспоминания, воссоединения, трудные разговоры. На похороны приехала его бывшая жена Эмили с двумя маленькими детьми и мужем Эндрю. Из Японии примчался брат Пол, с которым Бенджамин прервал дипломатические отношения — даже взглядами встретиться с ним не смог себя заставить, ни во время траурной речи, ни потом на поминках. Явились дяди и тети, забытые друзья и дальние родственники. Был и Филип Чейз, самый преданный друг по школе «Кинг-Уильямс», — и неожиданный Дуг, и даже электронная открытка от Сисили из Австралии прилетела, а это гораздо больше того, что от нее ожидал Бенджамин. Но самое главное, приехала и стояла с ним рядом Лоис, — Лоис, чья приверженность брату была безгранична, чьи глаза тускнели от печали всякий раз, когда ей казалось, что на нее никто не смотрит, Лоис, чей двадцативосьмилетний брак оставался для Бенджамина загадкой, чей муж, опекавший ее весь день, удостаивался хорошо если случайного взгляда…
Было время, бренди и ром
Я пивал, каких мало кто пьет,
Нынче рад родниковой воде,
Что из города в город течет.
Мелодия вела Бенджамина назад, назад в последние две недели жизни его матери, когда она уже не могла говорить, когда сидела, обложенная подушками, в старой спальне, а он оставался с ней часы напролет, поначалу разговаривая, пытаясь поддержать монолог, но постепенно осознал, что эта задача ему не по силам, а потому решил собрать музыкальный плейлист и ставил его на воспроизведение в случайном порядке, и за все время, что осталось им вместе, — весь остаток ее жизни — Бенджамин разговаривал с ней лишь иногда, а в основном сидел на краю кровати, держал ее за руку, и они слушали Равеля и Вона Уильямса, Финзи
[11] и Баха, самую успокаивающую музыку, какая только шла ему на ум, он так хотел, чтобы все завершилось для нее нотой красоты, в плейлисте было более пятисот композиций, и вот эта не всплывала долго, едва ли не до последнего дня…
Бывало, я ел добрый хлеб,
Добрый хлеб из доброй муки,
Нынче черствой да затхлой корке я рад,
Рад, что есть хоть такие куски.
Лоис с отцом тоже были в доме, но им, в отличие от него, не хватало стойкости, они вплывали и уплывали, им приходилось занимать себя внизу, заваривать чай, готовить обед, а Бенджамина праздность никогда не тяготила, ему вполне годилось просто сидеть, годилось это и матери, им обоим годилось смотреть в окно на небо, которое в тот день — он запомнил — было глубочайшего, тягчайшего серого цвета, небо снижалось, давило, может, типично для того угрюмого апреля, а может, подумалось Бенджамину, все дело в облаке вулканического пепла, что влеклось через Европу из Исландии, попало во все газетные заголовки и устроило кавардак в расписаниях полетов по всему континенту, и как раз когда он созерцал это небо, его сверхъестественную утреннюю тьму, алгоритм айпода случайно выхватил песню Шёрли Коллинз и принялся излагать эту скорбную историю древних невзгод…
