— Не спорь. Включай сейчас же.
Бенджамин умолк, впечатленный настойчивостью Филипа.
— Ну ладно, раз так.
Филип услышал, как струнный квартет выключился и включился телевизор. Через несколько секунд Бенджамин произнес:
— Вот те на, это Майк Олдфилд?
— Именно. Майк Олдфилд. Майк Олдфилд!
— Что он там делает?
— Он играет «Колокола», не слышишь, что ли?
— Но почему?
— Потому что наконец-то — наконец-то — кто-то осознал, какой это гений. Великий британский композитор! Мы были правы с самого начала! — Бенджамин улавливал в голосе друга торжествующую улыбку. — Ладно, я пошел. Досмотри церемонию — она изумительная.
Положив трубку на подлокотник дивана, Бенджамин уселся перед телевизором и коротко глянул на разворачивавшуюся там странную сцену: уйма народу, наряженного медперсоналом, и детей в пижамах, малышня скачет на исполинских кроватях, как на батутах, «Колокола» продолжают играть. Большинство зрителей церемонии объяснили бы ему, что эта часть мыслилась как гимн НСЗ
[56], и Бенджамин мог бы, вероятно, сообразить самостоятельно, если б сосредоточился, — но он не сосредоточивался. Он думал о далекой середине 1970-х, через два года после того, как вышел альбом Майка Олдфилда, — как Бенджамин и его друзья слушали этот альбом в общей комнате в школе «Кинг-Уильямс» и вели нескончаемые заумные дискуссии. Дуг, который в ту пору слушал в основном всякий «Мотаун»
[57], даже не пытался скрыть презрения. Для остальных же, впрочем, то был священный музыкальный текст. Бенджамин вспомнил, как однажды за обедом, — да, поразительно, как подобные образы, бритвенно четкие, время от времени посещают нас, есть в них чуть ли не что-то прустовское, и, несомненно, музыка из телевизора дала повод… — но, так или иначе, они с Хардингом слушали «Колокола», как раз вот эту часть, на самом деле, эти первые минуты, и ввязались в тот же дурацкий спор о размере. Бенджамин сейчас вспомнил, что Хардинг уверял его, будто ничего странного в размере нету, обычный размер, а Бенджамин возражал: нет, ты невнимательно слушаешь, это 15/8, и тут влезал Филип и говорил: вообще-то, нет, не такой он мудреный, просто одного удара не хватает во втором такте каждой четырехтактной фразы, то есть 4/4–3/4–4/4–4/4, и да, это действительно означает рисунок из пятнадцати ударов, но это не 15/8, это не то же самое, но тут Хардинг заявил, что они оба идиоты, не соображают, о чем толкуют, — как Бенджамин сейчас осознал, Хардинг вечно пытался всех достать, просто взбаламутить, — и потому в конце концов они отнесли запись к преподавателю музыки мистеру Силлу, он послушал и выдал совсем другой ответ, что-то еще более мудреное, а следом достал другие записи и велел им определять в них размер, начав с «Марса, вестника войны» Холста (5/4)
[58], следом включил «Весну священную», и они провели за этим занятием остаток обеденного перерыва…
Хорошее время, думал Бенджамин. Счастливое время.
А в Лондоне эпизод церемонии, посвященный НСЗ, подошел к концу, но Бенджамин и не заметил; телевизор тихонько мерцал фоном, а Бенджамин смотрел на реку — с блаженной, задумчивой улыбкой на лице.
* * *
— Это же Саймон Рэттл
[59], ну? — произнес Кристофер, когда знаменитый дирижер прошел к центру Олимпийского стадиона.
— Ага, — подтвердила Лоис, коротко оторвав взгляд от гобелена, который она ткала только в отпуске, а он все не доделывался — и не доделается никогда. Головы она не поднимала потом до тех пор, пока не услышала смех мужа.
— Чего смеешься?
— Смотри — Мистер Бин.
Саймон Рэттл управлял оркестром, исполнявшим тему из «Огненных колесниц»
[60] (еще одна победа Филиповых подростковых вкусов — фанатом Вангелиса он был с тех же семидесятых), а Роуэн Эткинсон, обремененный задачей исполнять одну-единственную ноту на электрических клавишных, изображал развлекательную пантомиму скуки и томления.
— Интересно, с чего они решили его включить?
— Вообще-то, умная мысль, — отозвался Кристофер. — Весь мир любит Мистера Бина.
— Правда? — переспросила Лоис, возвращаясь к гобелену.
— Ты не помнишь разве, как мы были в Ареццо, шли мимо театра, и у них там был пародист Мистера Бина?
— Нет.
— И я сказал — смотри, во какой он здесь знаменитый. У них его даже пародируют.
— Совсем не помню такого.
— В Ареццо. Три года назад.
— Извини, — сказала Лоис, держа гобелен на отлете и критически в него вглядываясь. Что-то не вполне так с этим последним оттенком, который она выбрала. — Не вспоминаю этот разговор.
Кристофер вздохнул.
— Конечно, нет. Ты никогда не помнишь, что я говорю.
Он склонился к ней и поцеловал в щеку, по привычке, от отчаяния. Лоис чуть улыбнулась, но на поцелуй не ответила.
* * *
Пока давали эпизод с Мистером Бином, Кориандр не усидела и убрела вниз — посмотреть, чем занимается отец. Нашла его на диване в главной гостиной с банкой лагера в руке и, к ее изумлению, с едва заметным следом от слезы, сбежавшей по щеке. Ничего подобного она прежде не видела.
— Пап? — Она села рядом с ним. — Все хорошо?
— Извини, — сказал он, вытирая глаза. — Ужасно неловко. Но я в восторге. От каждой минуты — в восторге. Иди притащи маму. Пусть тоже посмотрит.
Кориандр вытаращилась на него:
— В смысле? Само собой, она это смотрит. Она прямо там.
— Да?
— Она в ВИП-ложе. Я ее там видела, рядом с Брайеном Ферри.
Дуг коротко удивился, услышав это, но, подумав, понял, что все вполне логично.
