– Моя любимая шапка, – произнесла Ханна.
Я поднял глаза. Дочь стояла в дверном проеме, по-прежнему в просторной толстовке, по-прежнему мертвенно-бледная, не говоря о темных кругах под глазами.
– Папа, мне очень страшно.
– Знаю. Мне тоже страшно.
– Я просто не… Что я сделала плохого?
– Ничего, милая. Ничего плохого ты не сделала.
– Тогда почему все это происходит?
– Просто невезение, Ханна. Ужасное невезение, вот и все.
У нее затуманились глаза, я это видел. Впервые за много лет, я не мог даже вспомнить, когда такое было. Она опустила взгляд, и крупные слезы начали падать на линолеум. В этот момент мое собственное сердце готово было разорваться. Я знал, что никогда этого не забуду.
– Прости за то, что сбежала, – сказала она хриплым срывающимся голосом, вобрав голову в плечи.
– Все нормально, не думай об этом. Это в прошлом. Вероятно, я даже не стану тебя наказывать.
– А театр… совещание…
– Это не имеет значения, Ханна. Сейчас не имеет значения.
Она шла ко мне медленно, неуверенно. Я вспомнил, как она в два года делала свои первые шаги. Обычно она хваталась за диван и вставала, а потом отпускала руки и смело устремлялась ко мне или Элизабет, словно ходила уже много лет. После чего могла рухнуть на пол. Иногда мы подхватывали ее, и она смеялась. Ей в самом деле было смешно.
На этот раз я тоже подхватил ее.
– Прости меня, папа. Ой, папочка мой, мне так жаль!
У нее подкосились ноги, и она, рыдая, всем телом навалилась на меня. Я пришел в ужас оттого, что сейчас выпущу ее, не смогу удержать и мы оба упадем. В эти мгновения я почувствовал, что все в мире зависит от того, смогу ли я ее удержать, – это как последнее объятие в конце трагической сцены.
Ибо в финале актер должен всегда удерживать позицию. По мере того как гаснут огни и сцена постепенно погружается во мрак, он должен держаться. Иначе иллюзия будет разрушена.
Ханна
Говорят «беда не приходит одна», а еще – «Бог любит троицу». Похоже, ошиблись в счете. Маргарет, театр, пересадка сердца – этого хватило бы.
Но нет, не хватило.
Через два дня после посещения больницы, после того как новость о моем сердце дошла до всех и каждого в городе (и в Сети), я получила эсэмэску, долбаную эсэмэску от Кэллума. Он писал, что ему жаль, что с моей проблемой надо долго разбираться, но имел-то он в виду «слишком долго». Он прощался со мной. Значит, так. Все кончено.
Я очень обижена и взбешена, пусть даже какая-то часть меня знает, что я не могу его винить. У него самого проблемы, а тут еще подружка, внесенная в список ожидания на пересадку сердца. Но все же – эсэмэска. Несколько шагов, которые мы совершили вместе, теперь ничего не значат. Как выражается Дженна, все парни или придурки, или трусы. Правда, я ему не звоню. Не кричу: «Как ты мог?» У меня нет сил. Просто отпускаю – как воздушный шарик на веревочке, улетающий в голубое небо.
Медленно тянутся дни, похожие один на другой. Папа пытается помочь, но он сам как развалина. Бродит по дому с покрасневшими глазами и всклокоченной бородой, как какой-нибудь обезумевший моряк с потерпевшего крушение корабля. Я постоянно говорю ему, чтобы сходил в театр, составил какой-нибудь план, но он не хочет. Заходила Салли, и я слышала, как они разговаривают внизу, но чаще в доме тихо. Он испуган и пугает меня тоже.
Я лежу в кровати, шторы наполовину задернуты. Я думаю, а потом засыпаю. От утомления я всем телом вдавливаюсь в матрас. Иногда я не понимаю, сплю я или бодрствую, но кажется, большой разницы между этими двумя состояниями нет. Интересно, размышляю я, так ли чувствует себя Кэллум, когда ему худо, но сразу же начинаю злиться на себя за то, что думаю о нем.
Мальволио не хочет оставлять меня одну. Сидя на краю кровати, он мурлычет и тычется головой мне в лицо. Папе приходится приносить ему корм наверх, потому что кот не желает спускаться к своей кормушке. Глупый котик! Я думала, кошки не должны заботиться о людях. Может, он такой же бедолага, как я.
Скоро начнутся занятия в школе, но самое паршивое, как ни дико это звучит, состоит в том, что папа велел мне не ходить в школу. Я плакала так долго, что у меня застучало в голове. Все вернутся к прежнему режиму, наденут эту гадкую серую форму и будут жаловаться на скуку школьной жизни – все, кроме меня. Я не хочу быть отщепенкой, чудиком, неудачницей, «сумасшедшей на чердаке». Я хочу сидеть в классе или в комнате отдыха, на скамейке рядом со спортзалом, слушая сплетни о важных вещах, вроде того как Бритни Парсонс выпила восемь банок «Ред булла» с водкой на вечеринке у Стаммо или как Райан Бентон щупал Джейн Клоу за мусорными баками в «Теско». Я хочу вернуться к нормальной жизни, но знаю, что это «нормальное» никогда не будет прежним.
И вот однажды утром я просыпаюсь и понимаю, что сегодня мой день рождения. Я говорила папе – умоляла его – никакой суеты, никаких сюрпризов. Он приносит мне завтрак на подносе с кипой открыток и подарками. Я не открываю их. Пока лежу, переживая по поводу того, что оторвана от школьных сплетен, я слышу звонок входной двери. Я с трудом улавливаю его, но узнаю доносящийся снизу голос, понимая, что папа ослушался моего приказа – никаких посетителей. Вслед за этим я слышу топот ног по лестнице и на площадке, а затем в мою дверь барабанят кулаки.
– Ханна? – спрашивает Дейзи. – Надеюсь, ты в приличном виде, мы сейчас войдем. – (Дверь открывается, и меня ослепляет свет из окна в коридоре; я прикрываю глаза рукой и стенаю, как какой-нибудь хворый вампир.) – С днем рождения! Батюшки мои, здесь воняет, как в мальчишеской раздевалке! Дай открою окно, вонючая сучка!
Она прокладывает себе путь по полу, заваленному всяким хламом, и отдергивает шторы, а потом распахивает окно. В комнату сразу врывается ветер, словно много дней ждавший снаружи. Воздух наполняется цветочными запахами лака для волос и лучших духов ко дню рождения. Мои подруги хорошо подготовились к визиту.
– Послушайте, я очень ценю ваше внимание, – растягивая слова, говорю я, поглядывая на подушку, – но я никого не хочу видеть.
– Заткнись! – велит Дженна. – Это вторжение. Сначала мы поднимем тебя, а потом вырубим твоего папу и сбреем ему бороду.
– Извините, но я не готова к шуткам.
– Она не шутит, – говорит Дейзи. – Она несколько дней подряд слушала «Систем оф э даун» и стала очень агрессивной.
– Меня делает агрессивной твой дерьмовый рэп-поп.
– Прошу вас, – лепечу я, – я понимаю, что именно вы пытаетесь сделать, но, пожалуйста… пожалуйста, уходите.
Некоторое время они молчат, но даже сквозь дымку своей печали и страха я вижу, что они уставились друг на друга и каждая ждет, кто первым примет решение. Они разрабатывают новый план, пользуясь языком тинейджеров, который состоит из пристальных взглядов, закатывания глаз и неистовых хлопков и шлепков. Я осознаю, что какая-то глубоко запрятанная часть меня не хочет, чтобы они пошли на попятную.
