Звучит трансляция органной музыки. Я слышу, как кто-то встает, а потом – как захлопывается задняя дверь. Кому-то уже наскучила эта унылая чепуха. Папа помогает мне подняться. Наша труппа громко поет гимн «Пребудь со мной». Я различаю их голоса: неуверенный баритон Теда, нежный альт Салли. Эта часть им удается, они полны решимости показать Маргарет хорошее шоу. Я бросаю взгляд на гроб, стоящий теперь на деревянном помосте в передней части зала. Неделю назад у женщины, лежащей сейчас в гробу, были идеи, истории и чувства. Как такое вообще возможно?
Когда музыка стихает, священник говорит:
– А теперь Том Роуз скажет пару слов.
Папа встает, выступает вперед и поворачивается к нам.
– Маргарет была единственной в своем роде, – начинает он громким резким голосом, отдающимся эхом в унылом зале. – Люди часто говорят это о ком-то дорогом, но Маргарет действительно была такой. Она могла быть потрясающе сердечной и в то же время жутко агрессивной. Она рассказывала блестящие, но невероятно неприличные истории, на которые никто другой не отважился бы. Она хваталась за жизнь и трясла ее, пока все не вытряхнет.
Люди что-то бормочут и кивают. Папа смотрит на меня со смешанным выражением сочувствия, озабоченности и страха, как будто только что осознал нечто ужасное. Он явно пытается вырваться из-под власти чар.
– С ней мы проводили незабываемые часы, правда? Никто никогда не сыграет злую мачеху из «Золушки» так, как делала это она. Она вставила в нашу постановку две тысячи первого года столько неприличных шуток, что мы получили три официальные жалобы из полиции.
Теперь раздается смех. У меня кружится голова и першит в горле. Пытаюсь сглотнуть, но не могу.
– Но, правда, Маргарет хорошо ушла со сцены. Она попала в огромный зеленый чертог на небе.
Еще смешки. Я хмурюсь, слыша это, и папа снова смотрит в мою сторону.
– На языке актеров она «отдыхает». Она на перепутье между ролями. Вскоре, догадываюсь, она поступит в репертуарный театр Царства Небесного, где, без сомнения…
Я вдруг встаю. Не знаю почему и как, но что-то выталкивает меня со стула, как марионетку.
– О-о, ради бога, папа, просто скажи это! – ору я.
Папа умолкает, и вокруг меня начинают шептаться. Слегка качнувшись, я хватаюсь за спинку стула. Рука Салли поддерживает меня под локоть, но я отталкиваю ее. Я смотрю на папу:
– Она мертва. Можешь это сказать. Можешь произнести эти проклятые слова. Она умерла, папа. Умерла…
Мой голос как поврежденный музыкальный инструмент – надломленный и хриплый.
И вот я бегу. Бегу, несусь стрелой по проходу, не обращая внимания на звуки шаркающих ног у себя за спиной, на голос, говорящий: «Ханна, Ханна». Сильно толкаю дверь, как сделала в тот вечер в клубе, и она подается, и я оказываюсь во внешнем мире. Огибая плакучие ивы, я продолжаю бежать вдоль ряда потрескавшихся, заросших мхом могильных плит, старинных и заброшенных. Моя нога поскальзывается на влажной траве, но я все бегу, не зная куда.
Потом я вижу ее.
Женщина сидит у ручья, протекающего по кладбищу. Это Анджела, совсем одна. Я перехожу на шаг и приближаюсь к ней сзади. Сердце у меня громко стучит, дышу я хрипло и с трудом. Но она не поворачивается и не приветствует меня. Я сажусь рядом, и несколько секунд мы молчим.
– Уже закончилось? – наконец говорит она. – Прости, что ушла раньше.
– Я тоже ушла раньше.
– Просто… из-за сестры…
– Она уже…
– Нет. Но думаю, скоро. Очень скоро.
Слышатся очень отдаленные, еле слышные раскаты грома. Ручей почти пересох. Наверное, скоро наполнится водой.
– Джулия, – говорит Анджела. – Мою сестру зовут Джулия. Она на семь лет старше меня, но мы всегда были очень близки. Когда мы были девочками, у нас были все эти красивые куклы. Мы часами расчесывали им волосы, одевали их. Наша бабушка вязала им одежду и присылала ее в свертках из коричневой бумаги. И потом, в школьные годы – экзамены и мальчики, все это, – она всегда присматривала за мной. Она была такой забавной, такой замечательной. Я ее обожала. Она первая из нашей семьи поступила в университет. Когда я приехала к ней в гости, она повела меня в кафе пить чай, купила мне книги и косметику. Знаешь, когда становишься старше, уже не так часто видишься с близкими – работа, дом, дети, если повезет, и все такое. Но мы всегда были близки. Три года назад, как раз после смерти мужа, она начала все путать и забывать вещи – важные вещи. Это становилось очень серьезным. Нам пришлось найти ей пансионат. Мы выбрали хорошее место, недалеко от дома. Персонал отличный, но с ней бывает трудно. Кричит, швыряется всем, что под руку попадет, ругается. – Анджела умолкает, и я чувствую, как она дрожит всем телом; я накрываю ее руку своей. – Она моя старшая сестра, Ханна. Она учила меня водить машину на своем «релиант-робине». Она помогла мне выбрать свадебное платье. Когда наш старший сын заболел коклюшем, она две недели жила у нас. Убирала квартиру и готовила. Она говорила: «Ты моя маленькая сестренка. Это моя работа». Сейчас все, что нас связывало, ускользает прочь, и я никак не могу выбросить это из головы. У Теда в гараже разваливается его чертов мотоцикл. Я знаю, он злится на меня за то, что мы не можем никуда уехать, но что я могу поделать? Она заботилась обо мне. Прости. Прости меня, пожалуйста. Это тебе совсем не нужно.
– Нет, – говорю я. – Вы не правы. Это как раз то, что мне нужно. Здесь все относятся к тому, что произошло, как… как к чему-то забавному. Добрая старая Маргарет – вносила свою лепту на сцене и отдала Богу душу в «скорой». Какое великое шоу!
– Но она была твоей подругой?
– Да. Но дело не в этом. Не совсем в этом.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я не могла больше этого выдерживать. Все смеются, болтают, поют и предвкушают поминки. Они станут рассказывать истории про нее, поднимут бокалы в память о ней, и это все. Просто я хочу, чтобы кто-нибудь сказал: «Маргарет умерла, и нам очень грустно, и мы будем ее помнить». Я хочу, чтобы ее смерть значила несколько больше, чем просто шанс рассказать несколько баек и наклюкаться. Что, если никто не запомнит, какая она была на самом деле?
– Ты запомнишь, – говорит Анджела.
Непроизвольно я издаю этот чудной фыркающий звук, якобы изображающий иронический смех, но глаза у меня наполняются слезами, и я хлюпаю носом. Анджела протягивает мне салфетку, и я с шумом сморкаюсь. Может быть, у меня аллергия на кладбища. На наши лица капают нежные капли дождя, легкий ветерок играет листьями ив.
– Так или иначе, – говорю я, – забудьте. Все в порядке.
– Ханна, ты…
– Ладно, я лучше вернусь туда.
– Ханна…
– Анджела, хотите знать, что, по-моему, самое лучшее, что вы с Тедом можете сделать для вашей сестры? То есть, наверное, не хотите, поскольку мне типа пятнадцать.
