– Это как в тот раз, когда мой муж освободил меня под залог из тюрьмы, – говорила Маргарет, пока мы подходили к главному входу. – Это было в тысяча девятьсот шестьдесят девятом, я курила травку в клубе в Челси с двумя участниками «Пинк Флойд». Была полицейская облава, и я глазом не успела моргнуть, как меня арестовали. Я огляделась по сторонам – «флойды» улизнули, выбравшись через окно туалета.
Снаружи, около пандуса, ведущего к заднему входу, стоял белый микроавтобус. Грузчик со скрипом остановил коляску около парамедика, прогуливавшегося вокруг, ожидая нас.
– Значит, мы везем ее домой? – спросил он.
– Типа того, – ответил я, думая про себя, не смахивает ли все это на похищение.
Парамедик, похоже, отнесся к моим словам индифферентно.
– Салли, мы с тобой можем поехать на «скорой»…
– Нет, я хочу быть с Маргарет, – попросила Ханна. – Ну пожалуйста, папа.
– Я возьму с собой Ханну, – сказала Салли.
– Шон, ты можешь отвезти остальных?
– Шутишь? Это «триумф стэг». С натяжкой могу взять четверых – и там нет места для коляски.
– Коляска трансформируется в автомобильное сиденье, – заявила Наташа. – Она весьма оригинальная и получила прекрасный отзыв в журнале «Воспитание детей сегодня»… Но в данный момент это не важно.
– Ладно, – сказал я. – Ханна и Салли едут в «скорой». Тед, Джеймс, Джей и Шон – в машине, а мы с Наташей и ребенком возьмем такси.
Все закивали с воинственным энтузиазмом. Салли, обняв Ханну, повела ее к «скорой», в которую уже загружали Маргарет.
– Еще раз все на прорыв, дорогие друзья! – прокричала та и снова поникла, когда за ней закрылись дверцы.
Прочие бросились на парковку, а мы с Наташей направились к стоянке такси. Я махнул таксисту, и Наташа бросила коляску в багажник.
– Куда едем, папаша? – спросил таксист.
Наташа установила сзади детское сиденье, а я смотрел, как «скорая» направляется в сторону главной дороги. Через несколько секунд мы увидели, как с парковки отъехал Шон в своем нелепом старомодном «триумфе» с втиснутыми на заднее сиденье Тедом и Джеем. Два наших автомобиля образовали странный кортеж.
– Поезжайте за машиной, которая едет за «скорой», – сказал я.
– Вы смеетесь надо мной? – спросил он.
– Вовсе нет, – ответил я. – И гоните во весь дух.
К его чести, он сделал именно это.
К тому времени, как наше такси подъехало к театру, все уже были на месте. Тед и Джей отчаянно пытались выбраться с заднего сиденья машины Шона, а врачи в это время устанавливали пандус, чтобы спустить свой хрупкий груз. Потом один из них осторожно выкатил Маргарет. Она не двигалась, вся краска сошла с ее лица, под ворохом укутывающих ее одеял почти не чувствовалось тело. Вслед за ней из микроавтобуса, обнявшись, вышли Салли и Ханна.
– Театр, – произнесла вдруг Маргарет. – Вы привезли меня в театр.
Ханна опустилась перед ней на колени.
– Помнишь, что ты сказала мне в тот раз в кафе? – спросила она.
– Да, моя милая девочка. Да, помню.
– Как думаешь, можешь ты это сделать?
– Милая, я никогда не упускала случая сыграть роль.
– Гм… – хмыкнул парамедик, кативший кресло. – Куда везти?
– Через стеклянные двери направо, – сказал я.
– Хотела бы напомнить вам, что я человеческое существо, а не посылка с почты, – не открывая глаз, заявила Маргарет. – А теперь поедем, я отказываюсь умирать на парковке.
И мы ворвались в театр. Через дверь, мимо билетной кассы, где несколько волонтеров прибирались и разворачивали новые афиши. Когда Салли тихим голосом объяснила им, что происходит, они отложили свои орудия и присоединились к нам, как и уборщицы, которые пылесосили пространство у бара. Наша необычная процессия прошла по коридору в темный зрительный зал. Вчетвером мы подняли кресло-каталку на сцену.
– Шон, – сказал я, когда мы установили кресло, – можешь сходить в осветительскую и включить пятно света?
– Я тоже пойду, – сказал Джеймс.
Маргарет посмотрела им вслед и покивала самой себе:
– Ханна, будь умницей и передвинь меня в центр.
Ханна медленно откатила кресло на середину сцены. Все остальные стояли, не зная, что делать дальше. На несколько мгновений воцарилась тишина.
– Что, в самом деле, происходит? – спросила Наташа, осторожно катая коляску с ребенком взад-вперед.
– Не знаю, – ответил я. – Ханна толком ничего не объяснила. Наверное, Маргарет просто хочет побыть на сцене, совсем чуть-чуть.
– Может быть, нам всем уйти? – предложил Джей. – Может, она просто хочет побыть одна?
– Джей, дорогой, это же Маргарет, – сказала Салли. – Этого она хочет меньше всего. По-моему, нам надо сесть.
Мы сели в первом ряду – актеры, волонтеры, уборщицы и даже два парамедика «скорой помощи». Сквозь темноту я различал на сцене лишь Ханну, стоящую на коленях у кресла-каталки и тихо разговаривающую с Маргарет. Старуха склонилась к моей дочери, протянула белую, как кость, руку и прикоснулась к ее лицу.
Потом полезла в сумку и вынула оттуда конверт, который отдала Ханне.
– Откроешь позже, – велела она.
Ханна ушла со сцены и спустилась к нам. Включился прожектор. Луч отыскал Маргарет – одинокую, ссутулившуюся, отрешенную от всего. Ее голова мотнулась, а потом… Ничего. В воздухе повисла вязкая тишина.
– Она умерла? – спросила Джанис.
Другая уборщица сердито зашикала на нее.
Я обнял Ханну за плечи, она повернулась ко мне и положила голову мне на грудь. Салли тоже посмотрела на меня:
– Не знаю, надо ли нам…
В этот момент Маргарет откашлялась. Звуки разнеслись по пустому залу как ружейные выстрелы.
– Я никогда не играла Просперо, – начала она ясным чистым голосом. – Это единственное, о чем я жалею. Женщины играли его, но не многие. Просперо был великим шекспировским старым маразматиком. Не говорите мне про короля Лира, этого помешанного старика, сетующего на несправедливость мира. Типичный мужчина. Просперо обладал и утонченностью, и сердечностью, и хитростью. Он понимал, что мир наполнен волшебством, он создал собственный двор зверей и духов. Когда пришло его время умирать, он с достоинством принял смерть. Это наилучший путь. Мы все окружены дивными вещами, всю жизнь, независимо от того, долгая она или короткая. Как я всегда говорила мужу, дело не в том, сколько проживешь, а в том, каким образом.
Из зала послышались смешки.
– «Буря» была последней пьесой Шекспира. Она заканчивается речью Просперо, обращенной непосредственно к зрителям. Некоторые говорят, это была эпитафия, которую Шекспир написал самому себе. Он просил об одной последней овации. Как и я, дорогие мои.
