Нет, дадаисты были забавнее. У них было, по крайней мере, чувство юмора. Сюрреалисты слишком сосредоточены на предмете. Меня пленяют их намерения – да как же они смогут их провернуть? С другой стороны, прочитайте-ка из «Манифеста дадаистов» 1918 года.
«Я не за и не против, я не объясняю, потому что ненавижу здравый смысл».
«Диалектика – это забавная машинка, которая приводит нас – самым глупейшим образом – к выводам, которые мы сделали бы в любом случае».
«Бог может позволить себе отсутствие успеха. Дадаисты тоже».
А теперь снова процитируем дьявола: «Лишь та организация станет могучей и сумеет подлинно воплотить в жизнь великую идею, которая относится с нетерпимостью, с религиозным фанатизмом ко всем остальным без различия движениям и убеждена только в своей собственной правоте. Если сама идея движения верна и если борьба за идею ведется именно так, как мы говорим, эта идея станет совершенно непобедимой. Какие угодно преследования приведут только к ее укреплению»
[106]. Хотелось бы спросить, откуда взял Гитлер эту здравую и безумную мысль? У Иеронима? У Августина? У Лютера? Во всяком случае, гуманность всегда марширует в триумфальной повозке. Заполучить правильную идею! Какая прекрасная и бессмысленная мечта прямого решения! Но не упускайте из вида «нетерпимости и религиозного фанатизма!» Вот что важно!
Прошлой ночью я просматривал эссе в жанре косвенной критики под названием «Мирская тайна». Ни одного шага в этом направлении англичане никогда не делали и не сделают, даже если вся нация станет сюрреалистической. Вот произвольная из эссе подборка:
«Нет ничего трогательнее животного, пытающегося вспомнить тайну человеческой речи, которую оно открыло, а затем утеряло».
«Без игры слов и головоломок серьезного искусства не существует. То есть не существует ничего, кроме серьезного искусства».
Заучит не к месту, но в сюрреалистическом смысле верно: Даймонд Джим Брейди
[107] был капиталистом самой высокой пробы. У него было доброе сердце. Он был великодушен. Такой-то и такой-то, напротив, был алчным идиотом даже до того, как состарился. Он считался бы позором для любого общества в любое время. Вы можете сделать из сравнения логический вывод.
Мы всегда говорим об обществе, будто бы состоящем из двух классов: из тех, кто имеет, и тех, кто не имеет. Кроме классовых различий, люди цивилизованного общества различны по интеллекту (самый низкий из них даже ниже дикарского), темпераменту, расе, языку, занятию, вере, принципам и еще по тысяче и одному признаку. Возьмите срез общества в любом его месте в любое время, и перед вами – история эволюции человеческого рода от начала и до конца.
Возвращаясь обратно к Фрейду… Из письма, которое я написал художнику, только что прошедшему через сеанс психоанализа и спрашивавшему меня, почему он не может больше творить.
«Насколько мы знаем, человек в течение жизни не может не болеть. Здоровье и болезнь постоянно живут друг с другом бок о бок. Медиков всегда, и в прошлом и до сих пор, больше интересовала болезнь, а не здоровье. Ни один доктор не предлагает здоровья – он стремится искоренить болезнь. Все свое внимание он уделяет болезни. Здоровье, как идеал, всегда присутствует на заднем плане, но продвижение к нему осуществляется реалистически, по кривой, а не прямо, радикально и фанатично. Отчасти страх болезни, который в нас в большой мере присутствует, имеет своим началом бессознательное стремление врача болезнь использовать.
Неоспоримо, что болезнь – это неотъемлемый фактор жизни, что, уповая на здоровье, мы стремимся к недостижимому идеалу, иллюзии. Более того, несмотря на войну с болезнью, мы в действительности ее не победили; мы лишь устанавливаем новые конфигурации соотношения сил. Так же ложно, казуистически, мы преуменьшаем важность, преимущества болезни. Короче, мы описываем историю военных действий между здоровьем и болезнью так же, как описываем все другие войны – интуитивно и предрассудочно. (Думаю, нет смысла указывать в подробностях на действительно важный вклад в цивилизацию, который внесли великие эпидемии чумы или такие общепризнанно болезненные натуры, как Будда, Иисус, Св. Франциск, Жанна Д’Арк, Ницше, Достоевский, Наполеон, Чингисхан и другие.)
Подступая к более насущной проблеме, общезначимому конфликту между художником и коллективом… все более превалирующему мнению публики о художнике как прокаженном, аналитическому выводу о том, что искусство – всего лишь выражение невротического конфликта, интенсификации и объективации мнений о нем в других слоях общества, а также путаным воззрениям среди самих художников на природу и цели искусства вместе со сложившимся у многих из них мнением, что „искусство лечит“… Вопрос, который, как мне кажется, каждый должен ставить перед собой сам, состоит в следующем: что более важно, жизненно, целостно и долговечно – реальность науки или реальность искусства? (Впрочем, я понимаю, что сама постановка вопроса довольно спорна. Она тут же уводит нас в область метафизики, из которой нет выхода, кроме как в саму жизнь.) Но, предполагая расхождение между научным и поэтическим отношением к жизни, разве ныне не достаточно ясно, что пропасть между ними стала непреодолимой? Сегодня, когда основную массу человечества захлестнула гипнотическая волна научно-познавательного направления, искусство борется за саму свою жизнь, за право на существование.
Мне хотелось бы понять, считаете ли вы работу психоаналитика попыткой адаптации человека к реальности и, если так, считаете ли вы такую адаптацию более важной, чем воссоздание реальности посредством искусства. Предпочитаете ли вы гладкость равенства, гладкость функционирования индивидуума в обществе напряжению, извержению, творчеству? Естественно, вы скажете: НЕТ. Смысл сопоставления в том, что художник сеет противоречия, устремления. Попытка замены тревожных элементов жизни „приглаженностью“ равнозначна изъятию из нее художника. Страх, любовь, ненависть, все различные, противоречивые проявления или реакции индивида – вот в чем корень извращенности и рычания жизни. Вы не можете изъять из нее ни одного из этих ингредиентов без того, чтобы все здание не разрушилось.
На это, несомненно, вы ответите мне: но ведь как раз к этому и стремится психоаналитик, он хочет заставить человека принять жизнь как борьбу, конфликт и игру. Но немедленно, как только психоаналитик вступает на это поле в качестве медика, вопрос о том, почему наша действительность составляет такую картину, интересует его неизмеримо меньше, чем способ противодействия ей. Я утверждаю, что, с ростом общественной важности роли психоаналитика, в обществе произойдет рост неврозов. Неврозы в таком случае станут универсальными. И они займут свое законное место в иерархии болезней точно так же, как туберкулез, рак и прочие – во всем наборе болезней наших предков. Для них будет уготована ниша, и чем больше мы станем бороться с неврозами, тем сильнее они будут укореняться.
